Николай Гейнце - Современный самозванец
– Вы знаете… Вы знаете… Все?
– То есть, как все… Я вижу состояние вашего духа, вижу вас одинокой и могу догадываться, – поправился Долинский, сам испугавшись впечатления своих первых слов.
– Догадываться? – печально повторила Любовь Аркадьевна. – Об этом даже нельзя догадываться… Действительность печальнее всех догадок…
– Боже мой… Так говорите же, умоляю вас, говорите!
– Хорошо, я расскажу вам все по порядку, – начала молодая девушка. – Вы знаете, что едва мне исполнилось шестнадцать лет, как меня начали вывозить в свет… Владимир Игнатьевич сейчас же стал за мной ухаживать и был просто трогателен своим вниманием и деликатностью… Наконец, не предупредив меня, он просил у папы моей руки. Папа отказал ему наотрез, но он все-таки продолжал бывать у нас и ухаживать за мной. Вдруг один раз папа приходит ко мне и объявляет, что мама решила выдать меня за князя Геракова, вы помните такой тощий и длинный молодой человек, с совершенно лошадиной физиономией… К тому же он был так глуп, что двух слов с ним сказать было нельзя… Куда хуже Владимира Игнатьевича! Я его без отвращения не могла видеть. Разумеется, я была в отчаянии, и бедный папа очень жалел меня. Но вы знаете маму, она такая гордая, а папа ее во всем слушается. Один раз я поехала одна кататься днем на Стрелку, мы жили тогда на Каменном острове.
Вдруг подъезжает Владимир Игнатьевич верхом… «Любовь Аркадьевна, – говорит он, – вы несчастливы!» Я не смогла отвечать и заплакала. «Вы его не любите?» Я все плачу. Тут он стал говорить мне что-то много-много хорошего, потом сказал: «Надейтесь на меня», – и ускакал. А этот князь Гераков приходился нам дальним родственником по маме и, приехав из провинции, жил у нас. Вдруг дня через два его приносят к нам раненого. Жалко мне его было и ухаживала я за ним усердно, но в душе все-таки благодарила Владимира Игнатьевича, придравшегося за что-то к князю и вызвавшего его на дуэль; я верила, что он любит меня больше жизни, которой рисковал для меня. Когда князь Гераков выздоровел, то отказался от меня и уехал. После этого мама стала еще усерднее искать для меня жениха и решила выдать меня за старого графа Вельского. Этого я испугалась хуже князя Геракова… Но мы с Владимиром Игнатьевичем виделись потихоньку, и он сказал, что объявил графу, что если он не откажется от этого сватовства, то он убьет его. Граф отказался. Затем Владимир Игнатьевич стал уговаривать меня бежать с ним. Я сначала отказывалась, потом согласилась… О, Боже! Это было последствием минутной слабости к нему… Было уже поздно не соглашаться… Но я стану теперь упрекать себя всю жизнь…
Любовь Аркадьевна снова залилась слезами.
– Полноте, перестаньте, – как мог утешал ее Долинский, – у вас еще целая жизнь впереди, и вы можете еще быть так счастливы…
– Нет, – покачала головой молодая девушка, – мне осталось только умереть… Он меня не любит… Я в том убедилась… К родителям я не вернусь… Ему я не нужна… Он не знает, как от меня отделаться… Я сама вижу…
– Ну, так и слава Богу, что это так! – торжественно и серьезно сказал Сергей Павлович. – В дружбу мою вы до сих пор верили… Поверьте же и любви моей и согласитесь быть моей женой…
– Так значит, вы меня не презираете?
– Бог с вами, что вы говорите, Любовь Аркадьевна! Вы молоды и чисты, а потому доверчивы… Неелов был первый человек, который сумел заговорить с вами языком, понятным вашему сердцу, да еще и при таких обстоятельствах. Виноваты ли вы, что поверили ему?.. Ну, а теперь говорю с вами я и прежде всего объявляю, что если отец ваш и благословит наш брак, я заранее отказываюсь от его богатства… согласны вы?
Любовь Аркадьевна долго молчала.
На заплаканном красивом лице ее быстро сменялись разнообразные выражения. Видно было, что в душе ее происходит жестокая борьба.
– Нет! – проговорила она наконец. – Это великодушие!..
– Клянусь вам, что я люблю вас и знаю, что вы выше меня. Это жертва скорее с вашей стороны.
– Не вам жениться на обесчещенной…
– Перестаньте… Вы меня сделаете счастливым…
– Нет, я не стою вас…
– Но пошли бы вы за меня, если бы Неелова не было?
– Нет! Умереть я должна… Мстить ему я не хочу… Было время, я его любила… Вас же теперь я оценила еще более.
– И потому мне отказываете?.. – с горечью в голосе сказал Сергей Павлович.
– Да, потому… Ваше счастье мне дороже жизни…
– И вы не хотите мне дать его?
– Я не могу вам дать его… Я это чувствую… Вы любите меня, это несомненно… Но придет время, вы сами поймете, что мое прошлое могло бы отравить вашу жизнь до конца.
– Я позабуду его.
– Я не могу позабыть его… Я могу быть женой его или ничьей.
Долинский долго смотрел на нее с глубоким почтением и восторгом.
– Бедная моя, – проговорил наконец он почти с материнской нежностью. – Вы не любите его и все-таки решаетесь быть его женою? Так вы будете ею, только доверьтесь мне во всем…
– Я доверюсь вам во всем… – с искренним чувством сказала молодая девушка. – Вы спасете мою честь! – с благодарностью в голосе воскликнула Любовь Аркадьевна.
– Я и спасу ее, быть может, губя себя! – задумчиво сказал Долинский.
III
Следствие
Сцена в банкирской конторе, время, проведенное в сыскном отделении, арест и препровождение в дом предварительного заключения – все это пронеслось для Дмитрия Павловича Сиротинина как бы окутанное густым непроницаемым туманом.
Он очнулся и пришел несколько в себя только на другой день в своей камере.
Проснувшись, он огляделся вокруг себя недоумевающим взглядом.
Где он? Что это за странная комната с одной запертой дверью, со сделанным в ней круглым маленьким окошечком со стеклом, закрытым, видимо, с наружной стороны?
В то время, когда его внимание привлекло это крошечное окошечко, его ставенка внезапно отворилась и в нем появился человеческий глаз.
Кроме глаза ничего не было видно.
Но вот глаз скрылся, и ставенка снова захлопнулась.
Дмитрий Павлович вскочил.
– Где это я? – вслух с отчаянием в голосе воскликнул он.
Взгляд его упал на окно, помещенное как-то странно, выше, чем обыкновенные окна и защищенное железной решеткой, тень от которой вследствие, видимо, яркого солнечного дня рельефно отражалась на матовых стеклах.
Эта решетка ему сказала все.
Он понял и, как-то вдруг заметавшись, опустился, как стоял у постели, на пол и зарыдал.
– Я в тюрьме, в тюрьме… – сквозь рыдания шептал он. Слезы несколько облегчили его.
Его ум стал мало-помалу проясняться.
Он припомнил весь вчерашний день, и отчаяние сменилось страшным негодованием честного человека, заклейменного незаслуженно позорным именем вора.
Он вскочил, как ужаленный, с пола и стал быстрыми шагами ходить по комнате.
«Что же это? Куда же девались эти сорок две тысячи, хранившиеся у него в кассе и так таинственно исчезнувшие? Проверку ежедневную производил или сам Корнилий Потапович, или Иван Корнильевич в его присутствии…» – медленно, с расстановкой рассуждал Сиротинин.
Ему, действительно, за последнее время часто давали ключ и он производил выдачи и оплаты векселей до приезда в контору молодого хозяина, но все эти выдачи аккуратно им записывались, и при дневной проверке оказывалось все в порядке, а между тем исчез целый капитал: сорок две тысячи…
«Кто же вор? Кто же этот таинственный похититель, без взлома, без подобранного ключа, видимо, систематически, постепенно выудивший из кассы десятки тысяч?» – восставал в уме Дмитрия Павловича вопрос.
Таким вором мог быть только один из троих: сам Корнилий Потапович, его сын или же он, Сиротинин.
Первые оба – не только владельцы конторы как отец и сын, но даже пайщики, так как Дмитрий Павлович знал, что Иван Корнильевич в деле отца имеет свой отдельный капитал, – они оба, значит, должны были воровать у самих себя. Сиротинин не знал отношений между стариком Алфимовым и его сыном.
Обвинение против двух первых, таким образом, отпадало при первой же о нем мысли, да и самая мысль казалась дикой, невозможной.
Оставался один виновник – это он, Дмитрий Павлович Сиротинин.
А между тем он не виноват.
Это, впрочем, знает он один.
Другие этого знать не могут. Трое имели доступ в кассу, два владельца и он – кассир. Мало этого: и Корнилий Потапович, и Иван Корнильевич производили ежедневную проверку в его присутствии, под его наблюдением.
Даваемые ему иногда последним поручения, заставлявшие его покидать на несколько минут помещение кассы, не пришли ему в голову, как никогда не возбуждавшие никаких подозрений.
Значит, для всех других несомненным и единственным виновником был он.
Он – вор. Это вне сомнения. В этом будут убеждены все, не говоря уже о следователе и прокуроре.
«Мать!» – пронеслось в голове Дмитрия Павловича, и вдруг слезы ручьями снова потекли из его глаз.
Но это не были те еще недавние слезы отчаяния, это были слезы сожаления.
