Георгий Миронов - Заговор, которого не было...
В плане злобы Роман, конечно же, не человек. Но я, пока идет следствие, должен обращаться с ним как с человеком. Иначе сам им перестану быть. И, кстати, заметьте, такая интересная деталь, если перестану относиться к правонарушителю как к человеку, труднее дело раскручивается. Вот я за семь лет в областной прокуратуре не одно убийство «вел». И заметил, что самые отъявленные «мокрушники» откровеннее с тем следователем, который не демонстрирует свою брезгливость, ненависть. Следователь ведь не судит, он расследует. И в ходе этого процесса должен быть беспристрастен. А они ценят такую беспристрастность и скрытую за нею силу. И начинают давать показания даже тогда, когда это им во вред. Из принципа. Не знаю, как насчет воровского «кодекса чести», но у преступников есть свои принципы, даже у самых отъявленных мерзавцев. Тут ведь какая интересная взаимосвязь получается: он, преступник, не благодарность к тебе испытывает, что с ним, «как с человеком». Тут другое. Просто сокрытие факта преступления есть по сути слабость сильного преступника, его слабинка. Он таким образом как бы признает, что боится и следователя, и наказания. А признался — показал свою силу, свою смелость. Мол, ни тебя, ни лагеря, ни жизни в зоне, ни смерти-казни он не боится. Такая игра всегда идет на допросе. Ну, я обобщать не хочу. И следователи разные, и преступники, и ситуации. Но у меня так часто бывало. И так было во время следствия по делу о серии убийств, совершенных бандой братьев Ахтаевых».
Убийство после свадьбы
...Ночи напролет, разложив на кухоньке своей однокомнатной квартиры материалы дела, он все раскладывал свой пасьянс, все искал версии и варианты. И чем дольше сидел в своем прокуренном «кабинете», тем все больше убеждался: должны быть за бандой и другие кровавые следы. Ритм у них был такой, что с момента начала своих «боевых действий» до момента ареста, учитывая, что, по словам Романа, «от крови — звереют», должны были наследить где-то еще...
С симбирскими сыскарями и следователями областной прокуратуры был уже давно налажен отличный контакт.
Созвонился. Вылетел туда. На малую родину Ахтаевых. Все-таки, сколько ни говорят «не воруй, где живешь, не живи, где воруешь», правило это сплошь и рядом нарушается. Выяснили, что давно «зависло» здесь дело об убийстве некоего Кенарева. То есть, как оказалось, многие следы вели к двум братьям: Роману и Вениамину. Но доказать не удавалось, да и самих братьев в городе в наличии не было: один находился в СИЗО, другой — в бегах.
Взяли на заметку факт нераскрытого убийства по месту жительства Ахтаевых, но за неимением тогда времени следственные действия предпринимать не стали. Только запомнили, что убийство по почерку и особой жестокости сильно напоминало манеру банды.
А когда взяли Вениамина, стали работать с ними: с одним — Коржев у себя на севере, с другим — его самарский коллега. И вышли на убийство в Ульяновске. Картина выстроилась такая...
...Гуляла свадьба. За столом было немало людей заслуженных: и постами заметных, и военными орденами выделяющихся. Так что на роль свадебного генерала Роман Ахтаев никак не подходил. Но, крепко выпив, закуражился. Захотелось признания. Если не уважения в глазах окружающих, то хоть страха. За речью, как говорится, уже не следил, и состояла она почти целиком из выражений нецензурных. Его пытались урезонить, уговаривали не портить праздник родственнику. Но кураж у обычного-то выпивохи остановить трудно. А тут куражился бывший лагерный авторитет, «пахан», имеющий уже и свою банду, почуявший, вкусивший чужой крови, видевший не раз страх в глазах других людей... Назревал скандал, который мог кончиться большой кровью. Знавшие Романа родные и знакомые, увидев сжавшиеся в щелочки желтые, наливающиеся холодным бешеным огнем глаза, попытались увести его из-за стола. Роман матом отсылал добровольных парламентариев, оскорблял присутствующих — и женщин, и мужчин, старых и молодых, словом, провоцировал застолье на действия, ответ на которые не заставил бы себя ждать. Школьный приятель Романа Серега Кенарев, увидев, что жесткая рука Ахтаева побелела костяшками на рукоятке большого ножа для разделки баранины, бросился к нему.
— Ром, я что хочу сказать, — заторопился Серега. — У меня бражка дома отличная. Может, ну их, вино это и водяру, пойдем бражки свежей похлебаем. Ты ведь знаешь, как я тебя уважаю, еще со школы...
Вот этих слов об уважении Роману как раз и не хватало. Можно было, не теряя лица, уйти из надоевшей компании, не захотевшей слушать его лагерные «романы». И он, на удивление встревоженных хозяев и гостей, легко дал себя увести.
Пошли домой к Кенареву. Увязался с ними и младший брат Веня. Стараясь отвлечь братьев, смягчить рвущуюся озлобленность на всех вокруг за то, что не проявили должного уважения, Серега засуетился... Приведя братьев в комнату, посадил на тахту, дал смотреть семейные альбомы. А сам на кухне шустрил.
Когда вернулся в комнату, увидел: Вениамин разрисовывает шариковой авторучкой фотографии родственников Кенарева, а Роман ходит по комнате, выдергивая ящики из стенки, из комода, разбрасывает вещи по полу, что-то ищет, словно для себя подбирает понравившееся.
— Да вы что, мужики, да я ж вот бражки принес, выпьем, поговорим. Только ты, Ром, вещи-то обратно сложи в ящики, жена ругаться будет.
Роман хладнокровно отобрал понравившиеся вещи, сложил в попавшуюся под руку сумку. Бешено глянул на Кенарева, но промолчал.
— Да, ладно, что там, берите, что хотите. Пейте брагу- то, а у меня живот вдруг схватило, извините.
Он быстро пересек узкую как пенал прихожую и юркнул в туалет.
Роман взял со стола, с тарелки с мясом, вилку и нож, вышел в прихожую, сжавшись в тугой комок, одним ударом ноги вышиб дверь.
...Через минуту вернулся, вытер, тщательно обтерев рукоятки, нож и вилку о висящее на вешалке детское пальтецо, бросил на пол.
— Ить найдут, Ром, все следы не сотрешь, — заканючил Веня.
Роман прошел на кухню, включил на полную мощь четыре конфорки плиты, вернулся в комнату, облил одеколоном детскую кроватку, вытянутое из шифоньера постельное белье, бросил зажженную спичку...
Рассказывает следователь областной прокуратуры Михаил Коржев
«Дело «банды Ахтаевых» — нетипичное для областной прокуратуры. Ведь сразу же при расследовании преступлений банды пришлось выйти за границы области. Оно нетипично и по характеру совершенных преступлений: особая жестокость, цинизм преступников, их полная уверенность в своей безнаказанности, в том, что их никогда не найдут, потому что следы стерты, свидетели убраны, а жертвы никогда не заговорят... Их кураж — постоянные поездки по разным городам, перелеты. Они не были даже собственно гастролерами в других городах. Они давно потеряли чувство своей малой родины. Им все равно, где было убивать, где пропивать награбленное. Они как волки, вкусившие свежей крови, шли на ее солоноватый запах от трупа к трупу, убивали, куражились над жертвами, добивали, чтоб наверняка. Они были подлинными интернационалистами — им все равно, кого было убивать — татар, башкир, калмыков, русских, украинцев, белорусов... И все равно, за сколько: за несколько десятков рублей, оказавшихся в кармане жертвы, за несколько сотен, полученных от перепродажи по дешевке машины убитого... Убийство ради убийства? Скорее — убийство ради странного, жалкого и жестокого самоутверждения. Убийства из злобы. Злобы на здоровых и больных, богатых и бедных, удачливых и неудачников. Каждого можно было ненавидеть за что-то, свойственное только ему. Злоба переполняла и братьев Ахтаевых, и Алиева, и Дробова.
Это нетипичное «дело». Но отражение становящейся, к сожалению, типичной обстановки взаимного недоверия, взаимной ненависти, озлобленности одних национальных групп и социальных слоев на другие. Они совершали преступления не ради куска хлеба, не прокорма ради. Так же как и большинство социальных и межнациональных конфликтов совершаются не из-за земли и хлеба. Как обрести душу людям, ее потерявшим? Как стать человеком тому, кто потерял человеческое лицо? Я не знаю. Пусть об этом
думают философы. Наше дело — бандитов ловить...»
* * *Судебно-медицинская экспертиза потом обнаружит на теле убитого Кенарева 21 колото-резаное проникающее ранение грудной клетки с повреждением легких, повлекшее за собой смерть потерпевшего.
