Святослав Рыбас - Красавица и генералы
Нина вышла во двор. Мела вьюга, и в двух шагах смутно различалась подвода с лошадьми.
- Ну как? - спросил из-под белого сугроба голос Артамонова. - Вылазим?
- Едем дальше, - ответила она. - Здесь кубанцы стоят.
- Какие кубанцы? - возмутился полковник. - Кубанцы сейчас под Новодмитриевской вместе с нашими. Никаких кубанцев здесь быть не должно!
- Поехали, - сказала Нина.
Снова оказались на улице, проползли десяток шагов и наткнулись на другую подводу. Ее возница целился въехать во двор, где они уже побывали.
- Эй, завертай! Мы тама вже погостевали!
В Калужской не было места для раненых добровольцев и беженцев. Все хаты были заняты кубанцами, и никто не хотел потесниться.
Обоз остановился посреди станицы, и замерзшие, покрытые ледяной коркой люди сквозь вой ветра ловили еле слышный глухой стон орудий, гудевший далеко к северу. Неужели Новодмитриевская не будет взята и войска останутся в поле?
О кубанцах, из-за непогоды не вышедших из Калужской, в эти минуты не думали.
Потом как будто ярость охватила раненых и врачей, и раненые сами полезли в хаты, а тех, кто не в силах был идти, поволокли на носилках и одеялах. И только Ушакова среди них не было, хотя Нина прошла вдоль всего лазаретного обоза, ища санитарную двуколку.
Санитарная двуколка, в которой везли капитана Ушакова, завязла в снегу и глине. Весь обоз прошел мимо. Ушаков слышал духовой оркестр, видел танцующих офицеров и дам, плыл на лодке по Дудергофскому озеру. Он знал, что замерзает, и ему было горько, жалко себя. Он еще не успел пожить и должен был через час или полчаса проститься с этим миром. Рядом с ним безмолвно лежали товарищи и сестра милосердия. Почему Нина не шла к нему? Ведь она видит, что двуколка остановилась? А это кто такой смотрит на него? Он превращается в маленького воспитанника кадетского корпуса, залезает в большой шкаф на полку и дремлет во время урока. Дверцы открылись, преподаватель смотрит на него. Потом выплывает лицо командира соседней роты, поручика Леша, сына командующего Третьей армией генерала Леша. Поручик пьет чай, а Ушаков видит в его глазах, что назавтра тот будет убит. Обреченных смерти накануне боя всегда заметно по задумчивости или излишней живости. Поручик Леш куда-то отодвигается, оркестр играет "Дунайские волны", и сердце Ушакова щемит. Все, Ушаков, ты умираешь, твоя душа прощается с твоим изувечным телом, и больше никогда не повторится тот день, когда ты, полный жизни, с треском распахнул окно на третьем этаже училища и сделал на подоконнике стойку на руках, ничего не повторяется, жизнь дана неведомо для чего.
9Станица Новодмитриевская лежала за разлившейся рекой. Промокшая, заледеневшая пехота с обледеневшими затворами винтовок была развернута в цепь и пошла по холму брать два одиноких домика на этом берегу, в них сидела застава красных.
Выбить ее не составляло труда, но главная трудность - широкая река, затопившая горбатый мост так, что только его середина поднималась островом среди черной воды, страшила многих и манила бравирующих храбростью удальцов из Офицерского полка, которым командовал генерал Марков.
В домиках взяли двух пленных и погнали их в воду показывать брод.
Бухнула на западной окраине пушка. Визжа, ударила в глину граната, разбрызгав снежную жижу, но не разорвалась.
Один пленный уперся, не желая лезть в воду. Он был молодой, без папахи, с курносым простоватым лицом. Через минуту он лежал лицом в землю.
Ко второму подошел в негнущейся от льда шинели высокий офицер и замахнулся прикладом. Пленный отшатнулся и, подоткнув под ремень полы шинели, покорно полез в воду справа от моста. Офицер решительно шагнул за ним, держа винтовку над головой.
- Сыровато! - крикнул он, смеясь нервным смехом.
Вода была по пояс, а дальше - по грудь. Пленный шел молча.
Выбравшись на берег, офицер оглянулся и стал подбадривать идущих следом удальцов. Но многие топтались возле убитого пленного, не решаясь сделать первый шаг.
Рассекая снежные вихри, свистела, шуршала и высоко разрывалась шрапнель. К мосту подъезжали кавалеристы, на холме отцеплялись, передки и устанавливались пушки. Лошади храпели и дрожали, не желая лезть в воду. Вихри снега смешивались со столбами воды от падающих гранат. Ярко сверкали в сумерках огни добровольческих орудий. Храбрецы лезли в кипящую реку, осторожные взбирались на крупы лошадей. В хаосе бури и огня, как всегда, сперва не было заметно никакого результата атаки. Черный столб взрыва взметнулся между двумя всадниками, и один упал вместе с лошадью и извивался в конвульсиях, а второй совершенно невредимым двинулся вперед. Было не разобрать, кому суждено остаться живым, - осторожным или храбрецам. Горячий прямодушный пленный был сразу убит, а оробевший уцелел. Зато смельчак-офицер, первым кинувшийся в воду, сейчас оказался в более безопасном месте.
Когда в реку вошел Партизанский полк, бой шел уже на подступах к станице. Скрытно, по неглубокой балочке, два отделения пробрались к самым окопам красных...
Пригнувшись, Виктор бежал вместе со своим взводом по прогибающейся земле и думал только о том, что не дай Бог все хаты в станице окажутся заняты. Что красные?! С ними разговор короткий. Свои - удалые, полные азарта мести и обреченности - были страшны.
Вода хлюпала в сапогах, лед обволакивал ноги, живот и грудь. Черная папаха пропала при переправе, и голова была полна снега. Единственное, что держало, - это бой.
И станицу взяли.
Наутро на площади возле станичного правления вешали одиннадцать большевиков, захваченных вчера.
Этой казнью как будто хотели еще раз показать, что война идет на истребление противника и о пощаде не может быть речи.
Небо прояснилось, пригревало солнце, на улице и во дворах журчали ручьи. Не верилось, что вчера пронеслась буря. С базов доносились звуки живой хозяйственной жизни - гакали гуси, кукарекал петух, по-весеннему яростно ревел бугай. Мокрые крыши блестели. В тени заборов веяло ледяным холодом, а на припеке от большого солнца приоткрывалось лето.
И трудно было умирать этим ясным утром после тяжелой ночи, в чужих руках, а не в открытом бою.
Добровольцы вспоминали зверей-большевиков, натравивших в прошлом году солдат поднимать офицеров на штыки и стрелять им в спину. Тяжелая работа по лишению жизни врагов должна была неизбежно совершиться.
Виктору вспомнилось разгоряченное лицо казака-верховца, расстреливавшего шахтеров на Нинином руднике, и захотелось домой, занудилось сердце от беды.
Он видел: среди одиннадцати человек явных большевиков мало. Вот несколько солдат, рябая женщина в разорванной юбке, студент. И только один явный. Он подбадривает плачущую женщину и гневно говорит начальнику конвойной команды:
- Бабу-то зачем? Отпусти!
Женщина умолкла и с надеждой ждала ответа.
- Передаст весточку моей матери, - с пугающей улыбкой сказал офицер. Вы ее сожгли вместе с домом.
В полной тишине скрипнула скамейка. На нее встали трое. Скамейку выбили, и тела, дергаясь и хрипя, обвисли. Ветер бесстыдно разметал на женщине разорванную юбку, открыв розовые резинки на чулках.
Виктор отвернулся. Эти розовые полоски на толстых бедрах вызывали тошноту. Он ощутил в ладони теплый сальный затылок Старова. Как можно было спастись? Уйти и от добровольцев, и от Миколки?.. Хватит, хватит ледяных походов!
* * *
Через две недели добровольцы штурмовали Екатеринодар, и Виктор был с ними. Колесо докатилось до конца.
Корнилов бросал офицеров на приступ, не считаясь с потерями. У него было три тысячи пехоты и четыре тысячи конницы при восьми орудиях. У красных оборону держали 15-17 тысяч при тридцати орудиях. Но в Корнилова слепо верили, он всегда воевал меньшими против больших сил и не страшился гибели. Верно говорил о нем Брусилов: у него было сердце льва... Окончание брусиловской фразы никто не вспоминал...
После двух неудачных попыток штурма 27 и 29 марта армия, взяв пригороды, исчерпала наступательную силу и остановилась. Каждый час осады истощал наступавших. Корнилов ввел в бой резерв - юнкеров Киевской Софийской школы, несколько десятков юношей и подростков, подобных шестнадцатилетнему Пете Ростову. Горечь оттого, что большинство их было обречено на гибель где-нибудь на подступах к артиллерийскому складу, заслонялась необходимостью спасти армию от разгрома.
Тридцатого марта в деревянном одноэтажном домике Кубанского экономического общества, где размещался штаб, собрался военный совет. Кончались патроны, каждый третий доброволец был убит или ранен, надо было решить, какую гибель следует предпочесть: на екатеринодарских улицах или в новом отступлении под ударами красных. Романовский, Деникин, Богаевский, Марков не верили, что город можно взять, и предлагали отступить.
