Роже дю Гар - Жан Баруа

Жан слегка наклоняет голову.

О, я знаю, что вы живете очень замкнуто. Но, быть может, то обстоятельство, что в течение двенадцати лет я был если не одним из ваших подписчиков... (указывает на свою сутану) то во всяком случае одним из ваших читателей, дает мне некоторое право нарушить ваше уединение...

Жан (изумленно). Вы читали "Сеятель"?

Аббат. Регулярно. (Опустив глаза.) И, если можно так выразиться, даже сотрудничал в нем, посылая в редакцию письма без подписи, которые вы неоднократно помещали...

Жан (спустившись на две ступеньки). В самом деле? А я и не подозревал... Но я вас держу на солнце, вы стойте... Не угодно ли вам зайти в дом на минуту? Госпожа Баруа, верно, скоро придет.

Баруа вводит аббата в бывшую гостиную, которая служит ему теперь кабинетом; стоящая здесь мебель, подобно обломкам кораблекрушения, напоминает о его

прежней деятельной жизни: книжные шкафы, письменный стол и стоящий на камине в полном одиночестве "Пленник" Микеланджело, скорбный и навсегда застывший в своем усилии освободиться. Аббат Левис - высокий, худой человек. Правильные черты лица, которое время от времени бороздит нервный тик. Желтая, морщинистая кожа. Взгляд то рассеянный, то пристальный. Подвижный рот, губы при попытке улыбнуться складываются в печальную гримасу.

Жан (заинтересованно). Я так удивлен, что среди наших корреспондентов был священник!.. С каким же настроением вы читали наш "Сеятель"?

Аббат. Я принимал его чаще всего со значительными оговорками, но всегда с интересом, а нередко с сочувствием.

Жан делает жест, выражающий удивление.

Разве вы не считаете, что человеку, достигшему определенного уровня мышления, решившему уважать истину и следовать велениям совести, трудно оставаться на своих позициях, не будучи одновременно хоть немного на стороне... своих противников?

Жан, не отвечая, внимательно смотрит на него.

(После непродолжительного молчания.) Вашим преемником сделался господин Брэй-Зежер?

Жан. Нет. Некий молодой человек по фамилии Далье, настоящий сектант. Но это лишь подставное лицо Зежера, который всегда предпочитал оставаться в тени.

Аббат. А вы уже не имеете совсем никакого отношения к журналу?

Жан (резко). О нет, никакого! И поверьте, я решительно не одобряю того все более и более анархического направления, которое они придают журналу!

Аббат молчит.

Кстати, я окончательно порвал с ними всякие связи. (Беря с этажерки брошюры.) Мне, по привычке, присылают новые номера, но, как видите, я теперь даже не разрезаю их... К чему? Все, что они пишут, меня раздражает!

Он хмурит брови и небрежно разбрасывает по столу номера журналов; затем решает переменить тему разговора.

Сейчас я переписываюсь только с Марком-Эли Люсом и с Ульриком Вольдсмутом: с ним я дружу еще со времен моей трудной молодости.

Аббат. Химик?

Жан. Вы его знаете?

Аббат. Я читал его книгу.

Жан довольно улыбается.

Жан. Да, это прекрасный человек! Вот уж тридцать лет, как он занимается проблемой происхождения жизни... Ищет без устали тридцать лет...

Аббат (оглядывается). Ну... а вы? Вы тоже все еще работаете?

Жан (пожимая плечами). Нет: просто нахожу себе какие-нибудь занятия... Сейчас перевожу - для себя - дневник одного англичанина, мистика... (Горестная улыбка.) Я не сразу привык к этой жизни моллюска... Но здоровье больше не позволяет мне заниматься чем-нибудь серьезным. Вот так я и прозябаю, принимая всякие меры предосторожности: зимой у камина, летом на солнышке... (Блеск его глаз противоречит этим словам о покорности судьбе.) Что делать, господин аббат, такова жизнь...

Он поднимает несколько экземпляров "Сеятеля", затем по одному снова бросает их на стол.

Да, молодые быстро выбивают нас из седла! Пауза.

(Опустив голову.) Видите ли, общество бывает слишком сурово к неудачникам... Правда, их усилия не приводят к непосредственным результатам, но ведь нельзя же их считать совсем бесплодными... А? Ни одно усилие не пропадает...

Аббат (удивленно). Надеюсь, вы не имеете в виду свой личный опыт?

Жан с благодарностью улыбается. Аббат с любопытством смотрит на этого неведомого ему Баруа.

Жан (после нескольких минут размышления ему снова пришла в голову привычная для него неотвязная мысль). Я слишком долго верил, будто наука сама по себе может установить между людьми мир, единство... Но это не так.

Аббат (осторожно). Тем не менее... если рассматривать этот вопрос лишь с точки зрения сближения народов, то наука меньше чем за сто лет сделала почти столько же, сколько христианство за двадцать веков!

Жан. Пустяки!.. А каковы практические результаты: что от этого получил народ? Бескрылый материализм, лишенный всякой красоты... а главное, бесплодный...

Аббат колеблется. Ведь не ему же в конце концов защищать дело науки...

(Рассеянно.) Это, по-видимому, доказывает, что человек, в сущности, не живет одним только трудом, одними поисками истины. Ему нужны и праздники: не так уж важно, как все это формулируется...

Аббат (с неожиданной страстностью). Да, формулы не имеют значения ведь нет еще ни одной, столь всеобъемлющей, которая вобрала бы в себя все совершенство, всю бесконечность, всего бога... Это, в конечном счете, лишь различные наименования того, что в равной степени привлекает все сердца!

Жан внимательно смотрит на него.

Жан. Значит, если я правильно вас понимаю, вы, католический священник, не осудили бы бесповоротно того, кто на протяжении всей своей жизни предпочитал свои определения вашим?..

Аббат (непроизвольно). Нет.

Несмотря на кажущееся безразличие тона Баруа, аббат почувствовал тревогу, с которой был задан вопрос. Молчание.

Мне вспоминается действующее лицо одной скандинавской пьесы, говорившее...

Он встает: входит Сесиль. Она старается не показать своего удивления.

Я не хотел вас утруждать, сударыня, и пришел сам, но, как видите, опоздал.

Сесиль (передавая ему тетрадь). Я подытожила наши счета.

Она чувствует неловкость оттого, что ей приходится разговаривать при Жане, в этой негостеприимной комнате, куда она никогда не заходит.

Мне надо было бы также решить с вами некоторые вопросы, связанные со сбором пожертвований для школ... Не угодно ли вам подняться ко мне на минуту?

Аббат. Я следую за вами. (Жану.) Прошу простить меня, господин Баруа, что я злоупотребил...

Жан (непосредственно). Ваш визит доставил мне большое удовольствие.

Сесиль вышла, не закрыв за собою дверь.

(Меняя тон.) Вы так и не сказали, что говорил ваш скандинав...

Аббат. "Что касается веры, то это дело господа бога. Наш же долг - в том, чтобы быть искренними..." [Бьернстерне Бьернсон "Свыше наших сил"68. - Прим. автора]

Жан. Прекрасные слова...

12 октября (после долгой беседы с г-ном Баруа).

"Я шел к нему, охваченный чувством недозволенной симпатии: я шел к полемисту, имя которого было для меня символом вольнодумства. Я шел к нему, как к единственному человеку, с которым мог бы поговорить о том, что меня так тревожит.

А нашел бедного человека, еще более несчастного, чем я, еще более раздираемого противоречиями, еще более жалкого!

Я не сразу понял, каким он стал.

Из скромности я посещал его довольно редко; но он сам посылал за мной; без определенной цели, просто так, чтобы повидаться. Я замечал, что он все время стремится обсуждать со мной вопросы религии. Я не избегал этих тем; я также не очень старался скрыть от него, в каком тяжелом душевном состоянии я пребываю. Но он, по-видимому, не сумел разглядеть во мне человека: он видел только священника; и привлекал его ко мне только мой сан. Он, однако, не изменил своего воинственного отношения к католицизму. Он все время противопоставлял моим доводам доводы научного характера, значение которых было мне так хорошо известно: это-то и служило причиной моих мук; но приводил он эти доводы как бы с оговорками, словно ожидал, что они будут опровергнуты. Что я и делал, не задумываясь.

Понемногу я стал понимать его состояние. Физически его подтачивает туберкулез легких в той форме, в какой он бывает у стариков: этого человека можно принять за привидение. Глаза его лихорадочно блестят, почти каждый день его изнуряет жар, а периодически обостряющиеся воспалительные процессы еще больше разъедают его и без того поврежденные легкие. Но душевное его состояние еще хуже: его грызут сомнения в правильности того, что он почитал истиной, и страх смерти. Он цепляется за свои прошлые убеждения, но теперь они лишь наполняют его сердце тоскою.

Я думал, что найду в нем советчика, но, оказывается, не он мне, а я ему прихожу на помощь.

Я не пытаюсь уклониться от столь неожиданной для меня обязанности, но как все это трагично!.. Почему так случилось, что привести к богу этого атеиста призван священник, чье сердце исполнено мучительной тревоги, священник, которого вот уже десять лет раздирают сомнения?