ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста Часть I и II
Не понимал этого и Сен-Жюст. При жизни Марата он и не предполагал, что после его смерти сам станет глашатаем главной идеи покойного – идеи революционной диктатуры, внезапно осознав ее необходимость у гроба Друга народа.
А еще позже, уже незадолго до конца, Сен-Жюст окончательно поймет и причину странного, казавшегося «полубезумным», поведения Марата.
Осознав еще в самом начале революции недостижимость ее конечной цели – непросвещенное общество не имеет шансов построить светлое будущее (без изменения самой сущности людей), о чем тогда, кроме Марата, никто не задумывался (для осознания этого уже надо было пережить весь революционный апокалипсис!), не говоря уже
о том, что стоящим у власти просвещенным буржуа всегда будет выгодна темнота народа, Марат не мог не испытывать отчаяния. «Победить или умереть» – было нельзя. Оставалось сражаться без надежды на победу. Сражаться и умирать… Только, может быть, ради признания твоей жертвенной борьбы на общее благо в будущем…
Но эта истина открылась Сен-Жюсту только в последний день его жизни…
А пока в первые месяцы Конвента он только присматривался к Марату, давно заявлявшему о себе (как и Робеспьер), как о «голосе народа».
Сен-Жюст надеялся, что этот «голос» поймет и примет принципы его первой речи о суде над королем, которую он произнес 13 ноября прошлого года, как ее понял и принял Робеспьер. В конце концов, Антуан в точности «по-маратовски» потребовал казнить монарха без суда, считая, что Людовик XVI обвинен уже самой революцией
10 августа. Подобно тому, как сам Марат призывал расправиться с лавочниками-спекулянтами без суда, утверждая, что они обвинены уже самими действиями против них народа. Не тут то было.
«Подобными доктринами Республике причиняют больше зла, чем все тираны мира вместе взятые», – так якобы заявил Друг народа сидевшему рядом с ним Дюбуа-Крансе, выслушав речь Сен-Жюста.
Иначе отозвался Бриссо в своей газете «Французский патриот»: «В этой речи есть блистательные места, талант, который может сделать честь Франции». Чем нимало удивил Сен-Жюста, думавшего, что своей речью он нанес сокрушительный удар по позициям бриссотинцев. Но потом догадался: жирондисты рассчитывали переманить его на свою сторону, как переманили прежнего друга Робеспьера Петиона.
Собственно, они не были так уж и не правы. Ему самому долгое время казалось, что у жирондистов и монтаньяров кроме личных счетов нет принципиальных разногласий: все они были за республиканскую форму правления, все стояли за победоносную войну против европейских деспотов, наконец, все были против чрезвычайных мер.
Поэтому Сен-Жюст с самого начала решил не вмешиваться в межфракционную борьбу и заняться только принципиальными вопросами политики. Их он обозначил для себя три: вопрос о государственном строе, вопрос о конституции Республики и вопрос о защите национальных границ.
Первый вопрос решался определением судьбы короля. Оставить в живых Людовика, этот персонифицированный принцип обожествляемой монархии, означало поставить под угрозу существование новорожденной Республики. Дух монархии должен был быть уничтожен мистическим актом казни короля-первосвященника, и именно поэтому французский монарх должен был умереть насильственной смертью по приговору народа. Только тогда Революция становилась необратимой, а Республика обретала плоть и кровь.
Сен-Жюсту казалось, что своей «смертоносной» речью о короле он этот вопрос благополучно разрешил: столкнув с вершины первый камень, он вызвал к жизни лавину, которую невозможно было остановить.
Оставалось приступить к решению второго вопроса – разработке новых конституционных принципов управления страной. Потому так удачно выступив в первый раз в Конвенте в роли «юриста-законника», уже через две недели Сен-Жюст вновь удивил депутатов, представ перед ними в совершенно другой ипостаси – «экономиста».
29 ноября представитель департамента Эна произнес примечательную речь «О продовольствии». В ней он, глубоко проанализировав катастрофическое положение дел в экономике страны, сделал вывод, что такое положение возникло вследствие огромного выпуска бумажных денег-ассигнатов плюс вследствие плохого управления, вызванного неоднократной сменой власти. Выход Сен-Жюст видел как в ограничении эмиссии денег, так и в ограничении свободы хлебной торговли (вроде запрещения под страхом смерти вывоза зерна за границу), но, прежде всего, в оформлении более четкой административной системы управления. Тем не менее, противопоставив «честной» торговле «нечестную» спекуляцию, оратор одновременно резко выступил против «пут закона», которые могли бы ограничить свободу торговли в целом:
– Граждане, мне не по душе насильственные законы о торговле, – обозначил он суть своей речи. – Источник этого беспорядка следует искать в плохой системе нашей экономики. Требуют закона о продовольствии. Положительный закон такого рода никогда не будет разумным. Изобилие есть результат хорошего управления; а его-то нам и не хватает… Правильна та мысль, что свобода торговли – мать изобилия, но откуда же берутся путы, связывающие эту свободу?
Новая речь Сен-Жюста так же дружно восхитила Конвент, как и его предыдущая речь о короле. Овации долго не смолкали, и на этот раз Антуан, кроме новой похвалы со стороны Бриссо («Сен-Жюст делает честь своему таланту, защищая свободу торговли», – написал глава жирондистов), удостоился, наконец, похвалы и от Марата. В своей газете Друг народа писал: «Единственный оратор, доставивший мне некоторое удовольствие, – Сен-Жюст. Его речь о продовольствии свидетельствует о хорошем слоге, диалектике, дальновидности, это – мыслитель».
Потом Антуан догадался, почему его речь устроила обе стороны: он нечетко обозначил выход из продовольственного кризиса, который он видел в комплексном подходе к проблеме через ряд законодательных мероприятий, полагая, что частные меры приведут лишь к латанию дыр. Что, по-видимому, было тогда невозможно без перемены управления в целом. Слушатели же поняли только то, что все беды в экономике Сен-Жюст видит в ущемлении свободы торговли.
Говоря о перемене управления, Антуан фактически предупредил жирондистов об угрозе, которой подвергнется свобода, а затем и обе враждующие партии поочередно, если они немедленно не придут к общему мнению относительно национального спасения:
– Если управление останется таким же, как теперь, если не будет сделано ничего для укрепления республиканского духа; если позволят захлестнуть свободу потоком безрассудных и безнравственных действий, которые я наблюдаю сейчас… если мы незамедлительно не заложим основы Республики, тогда через шесть месяцев свобода перестанет существовать.
Ровно через шесть месяцев и один день произошло антижирондистское восстание. Как потом оказалось, вместе с жирондистами погибла и надежда на конституцию. Свободы тоже не стало – республика перешла к чрезвычайному правлению.
Жирондисты его не услышали. Зато услышали санкюлоты. 8 декабря депутаты с большим удовольствием приняли закон о свободе торговли, а в феврале 1793 года, когда ноябрьская речь Сен-Жюста «О продовольствии» вышла отдельной брошюрой, распечатанная по особому распоряжению Конвента, парижские секционеры ответили на это своей контрлистовкой. В ней они в угрожающем тоне потребовали ограничений этой самой всех так восхищающей свободы торговли для спасения страдающих от голода бедняков. И резко напали на тех, кто эту «свободу» отстаивает: «Народ знает, что ораторы, произносящие наилучшие речи и дающие прекрасные советы в народных собраниях, хорошо ужинают каждый день. К их числу принадлежит гражданин Сен-Жюст; сорвите с него отвратительную маску, которой он прикрывается!»
В тот день, 12 февраля, задетый за живое столь нелепыми обвинениями в защите богачей, Сен-Жюст встретился в зале делегаций Конвента с петиционерами, выпустившими эту оскорбительную для него листовку, и потребовал объяснений.
– Ну да, так мы тебе и поверили, гражданин, что ты плохо ужинаешь, – заявили ему с явной враждебностью петиционеры – потрепанные, голодного вида санкюлоты и санкюлотки с плачущими младенцами на руках. – Выглядишь ты и впрямь, как недорезанный аристократ.
В этот момент Сен-Жюст понял, что его внешний вид, то ли бывшего, то ли нового богача, на самом деле кажется санкюлотам гнусной маской одного из тех, кто только и нажился на революции. Понял он также и то, что вряд ли когда-нибудь сможет, даже если бы очень захотел, стать своим для настоящих бедняков, для тех, кого он поклялся защищать. Повести за собой улицу, санкюлотов, как Марат или даже Дантон, он тоже никогда не сможет.
Но он помнил также и то, что санкюлоты были еще не всей Францией. Более того, они не являлись даже и большинством во Франции. Об этом он так и заявил петиционерам:
