Морис Дрюон - Сладострастие бытия (сборник)

И все же в момент всеобщей паники, последовавшей за крушением, капитан проявил себя во всей красе, произнеся фразу, которая, как утверждают некоторые, вовсе не была оговоркой.

«Женщины и драгоценности в первую очередь!» – вскричал этот аргонавт, на попечении которого оказалось три сотни золотых рун.

Когда Бельман, Томеро, Манелли и Залкин исчерпали все радости жизни на Лазурном Берегу, а также всю свою фантазию, им сообщили – точнее, Сегурджян сообщил им – о присутствии в Каннах удивительных личностей, оказавшихся не кем иным, как подвальщиками[22] из Сен-Жермен-де-Пре.

Эти уже успевшие прославиться талантливые молодые люди решили убедить весь мир в том, что их клетчатые рубашки, всклокоченные волосы, презрение к мылу, бешеные пляски и опасная тяга к подземельям и есть живое, активное проявление новейшей, самой передовой философской и метафизической мысли.

Если присмотреться, у подвальщиков и миллиардеров много общего. Миллиардеры не ходят на пляж. Подвальщики тоже. Миллиардеры ведут главным образом ночной образ жизни. Подвальщики тоже. У миллиардеров много денег. Подвальщики деньги презирают, но они им всегда нужны. Все миллиардеры – старые развалины, но при этом утверждают, что не чувствуют старости. Подвальщики же, отличаясь почти патологической инфантильностью, считают себя старыми, как этот мир. Да, они вполне могли понять друг друга. Только вот подвальщики не желали идти к миллиардерам. Тогда миллиардеры – чем они хуже Магомета? – решили пойти к подвальщикам, которые, кстати, в тот день превзошли самих себя.

Главным событием Мусорного бала должны были стать выборы Мисс Помойка. В пригласительных билетах, изготовленных из старой оберточной бумаги, в мясных и жирных пятнах, содержалась начертанная мелом строчка: «Костюм мусорщика обязателен».

Воодушевившись, миллиардеры бросились на поиски нищих, которых в Каннах не сразу и сыщешь, чтобы снять с них драные штаны, обменяв их на золото. Залкин узнал обо всем этом слишком поздно. Никогда ни один фрак, ни один костюм не стоили ему таких денег, как лохмотья, раздобытые верным Сегурджяном. Взглянув на принесенную им пару дырявых башмаков, Залкин тяжело вздохнул.

Многое в этой жизни достигается опытом.

После трех часов усиленной работы над собственным образом Залкину удалось изгладить из него все, чего он достиг за тридцать лет процветания. Он был великолепен. Можно было подумать, что после долгого вымачивания в навозной жиже его так же долго валяли в угольной пыли.

Когда-то ходила история о нищем по фамилии Ротшильд, что стоило тому немало неприятностей. Нечто подобное приключилось и с Залкином. Когда он явился на бал, у входа его приняли за настоящего бродягу и не хотели пускать. Когда же он показал приглашение, его спросили: «Где ты это взял?»

В конце концов его все же узнали, и это был полный восторг. Его с почетом внесли в зал, усадили на помятый бак для кипячения белья и сделали председателем жюри.

По столам стали прохаживаться с десяток девиц с картофельными очистками в волосах; грязные лохмотья едва прикрывали им грудь, а юбки из мешковины были старательно разодраны до самого причинного места.

Когда Мисс Помойка была наконец избрана, она мило присела к Залкину на колени, и под гром аплодисментов их сфотографировали вместе. Однако Линда Факсвелл не дремала. Огромная, будто только что вылезшая из сточной канавы, она покачала головой, и в ее устрашающем взгляде Залкин прочел опасность. До этого момента поведение Залкина было безупречным во всех отношениях. Но эта фотография, на которой он предстанет перед всеми в обнимку с полуголой девицей, может восстановить против него миллионы добропорядочных американцев. Тогда Залкин призвал на помощь дипломатичного Сегурджяна, и тот ударом кулака разбил камеру фотографа.

Затем Залкин передал Мисс Помойка Томеро, который сразу же пригласил победительницу – счастье, как известно, никогда не приходит в одиночку – приехать в Латинскую Америку, а потом передал ее Бельману, и тот предложил ей голливудский контракт.

– Я без друзей не поеду, – сказала будущая инженю.

Так и пришлось Бельману, импресарио с миллиардным состоянием, взяться за подготовку мирового турне подвальщиков из Сен-Жермен-де-Пре, вслед за водными акробатами и кетчистами на роликовых коньках.

Около шести часов утра, потные и пыльные, задыхаясь от нехватки кислорода и посторонних испарений, но в восторге от проведенной ночи, Бельман, Томеро, Кардаш, Манелли и Залкин вышли на свежий воздух.

Это был час, когда в Каннах, как и во всех городах мира, начинается уборка улиц. Утро было прохладное, солнце, хотя уже и встало, еще не набрало силы.

При виде молодого мусорщика, с трудом тащившего по тротуару тяжелый жестяной бак, у Залкина вдруг защемило сердце, и он почувствовал острый приступ ностальгии, который рано или поздно настигает любого, как бы богат и влиятелен он ни был, кто стоит на пороге старости, да еще и недосыпает по ночам.

Залкин склонился над бачком. Там лежали отходы его ночи, панцири лангустов с остатками мяса, пробки от шампанского в металлической оплетке, разбитые бокалы, юбка королевы красоты, выжатые лимоны, кофейная гуща. Выметенный из зала мусор был завернут в вечернюю газету, пестревшую сообщениями о голоде в Азии, об убийстве на почве ревности, о железнодорожной катастрофе, о пробных испытаниях новой атомной бомбы. В общем, ничего особенного…

Миллиардер, переодетый мусорщиком, и мусорщик в своей рабочей одежде несколько мгновений смотрели друг на друга, стоя по сторонам бачка.

– Хочешь добиться чего-то в этой жизни? – спросил мусорщика Залкин.

– Как и все, – ответил тот, пожав плечами.

– Тогда вот, возьми на счастье.

Мусорщик, который все еще верил в легенды о миллиардерах, раздающих у дверей казино миллионные милостыни, решил, что сейчас получит пачку денег. Но Залкин снял с левой ноги старый башмак, вложил туда свою визитную карточку и протянул оторопевшему парню.

– Приходи ко мне с этим, когда захочешь, – добавил Залкин.

И пошел прочь. Повинуясь профессиональному инстинкту, он прихватил с собой газету. Чутье опять не подвело его. Ибо сегодня он выудил из горы мусора сияющий лик славы. Действительно, на странице светской хроники, к сожалению малость заляпанной отбросами, красовалась внушительная статья под заголовком «Каникулы миллиардера-оборванца», и начиналась она такими словами: «Все вы знаете господина Залкина, или, по крайней мере, все вы должны его знать…»

Стеклянный гроб

Лилиане Ротшильд

К счастью, замок имел два крыла, что позволяло братьям никогда не встречаться. Они были близнецами. Настоящими, а не такими, что рождаются из двух разных клеток: у них был одинаковый рост, одинаково сутулая спина, одинаково желтый лысый череп. Они одинаковым жестом потирали свои цепкие руки и были одинаково злобны от природы. Занимая свое место на самом конце последнего ответвления семейного древа Палюзелей, они были действительно двумя зернышками одного плода, то есть тем, что наука называет однояйцевыми близнецами.

Необычность их случая состояла в том, что они ненавидели друг друга.

Граф не мог простить маркизу, что при их совместном появлении на свет тот занимал более выгодное с точки зрения закона внутриматочное положение. Родившись на три часа позже брата, он так и не смирился с навязанным ему положением младшего, которым должен был довольствоваться все шестьдесят семь лет своей жизни.

Маркиз же со своей стороны ненавидел графа за то, что тот был протестантом.

Эти старые холостяки родились в результате заалтарного соглашения, которые довольно часто заключаются в Провансе между католиками и гугенотами, к взаимному неудовольствию семей. Не сразу смирившись с тем, что их дочери предстоит соединиться с лучшим женихом провинции, Эспинаны поставили Палюзелям свое условие, и все было улажено достойным образом: первый родившийся от этого союза ребенок должен был быть крещен в римско-католическую веру, но второй воспитан уже в протестантизме.

Таким образом, близнецы не выбирали своего вероисповедания, получив его, как и титул, в обратной зависимости от времени своего появления на свет. И тем не менее оно оставалось постоянным источником взаимных колкостей.

По воскресеньям граф шел в реформатскую церковь, маркиз – в собор. Но и в течение недели они жили врозь. У каждого была своя столовая и своя посуда. Чтобы еще больше отгородиться друг от друга, они перестали пользоваться парадными залами, которые находились в центральной части замка и ставни которых весь год оставались наглухо закрытыми.