Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
— И моему тож. Да только прикажи ему стараться, Якову-то. Пусть не жалеет ни левков, ни мехов на подкупы министров — ему уж говорено было. Дошли ему еще злата да мягкой рухляди, дабы щедрей был.
— Не все от везиров их зависит. Султана следует опасаться.
— Будто султан неподкупен.
— Трудно, матушка. Яше до него не достичь. Слишком высоко.
— Пусть ход ищет. Не может того быть, что хода к султану нету.
— Он изворотлив, сам знает, где что лежит, что в действо привесть.
— Как думаешь, граф Петр Александрович Румянцев, герой Кагула и Ларги, еще в силе?
— Устарел он, матушка. Я так думаю — из ума выжил. Тиранит своих дворовых, за пустяк приказывает в смерть запороть. Много душ погубил зазря. А что касается Кагула да Ларги… Бог да случай выручили.
— Неужли? Не одними теми викториями славен. Задунайский ведь.
— Так-то оно так. Однако с того времени без малого двадцать годков минуло. На крайний случай можно испробовать. Есть воины покрепче.
— Кто ж такие?
— Один Суворов Александр Васильич многого стоит. Будто тебе неведомо!
— Знаю, славен. А еще кто?
— Князь Репнин, Голенищев Михайла…
— Это который? Кутузов, что ли?
— Он самый.
— Мало, князь Григорий, мало.
— Поскребем по сусекам, еще отыщем. Флот зато талантами богат.
— Это кто же? Кого числишь в талантах?
— Ушаков Федор Федорович — главная моя надежа. Там еще немало: граф Войнович, Дерибас, Мордвинов, молодой Сенявин…
— Людей надобно готовить, офицерский корпус. В них главная сила.
— Не оплошаю, государыня-матушка. Сам понимаю, где ключ лежит.
— Ох, боюсь, боюсь, — вздохнула государыня. — За семью печатями тот ключ. Доберешься ли?
— Ты мне поможешь, матушка, никто, кроме тебя, не в силах…
На том разошлись. Оставались последние часы до отбытия графа Фалькенштейна. Он настоятельно просил не устраивать торжественных проводов. Более того, он собирался отбыть незаметно, как бы не насовсем, дабы круг провожающих был как можно уже.
Екатерина лучше поняла императора в этот его приезд, она стала трезвей его оценивать. Однако понимала: он и в этот раз всего лишь приоткрылся. Подходила к нему и так, и эдак, прощупывала то с одного боку, то с другого. И все-таки чувствовала: нет меж ними полного единения, он сам по себе, а она сама по себе. Союзничество было шатким, а ей хотелось прочности и незыблемости.
Приступила к нему с последним разговором. Все о том же, что у нее наболело. Сознает ли император, что война вот-вот разразится? Да, он сознавал. И даже полагал, что никак не позже, чем в будущем году.
— Мир меж нас с турком держится на нитке. Она вот-вот порвется, — сказала она, стараясь говорить спокойно, — и в этот раз мною владеет решимость закончить войну в Константинополе. Да, только так. Вот это будет высшая справедливость. То, что было некогда захвачено разбойником, будет у него отобрано силой. Вы, государь, разделяете ли мое мнение?
Иосиф молчал. Эта женщина с ее напористостью хочет во что бы то ни стало добиться своего. Она не понимает: у нее будет не один противник в этой войне, не только турок. Но и француз, пруссак, англичанин и еще много других. Как внушить ей это?
— Я разделяю ваше мнение в той его части, которая касается справедливости. Да, справедливо отнять у разбойника его добычу. Особенно если он отдает ее без сопротивления. Но если он ожесточенно сопротивляется, считая ее по истечении веков своей законной добычей, если, наконец, не он один так полагает, а целое сообщество, в данном случае сообщество европейских народов, то цель ваша становится едва ли достижимой. Я желаю, мадам, чтобы мы оба трезво смотрели на вещи и обстоятельства. Я не отказываюсь и никогда не откажусь от моих союзнических обязательств. Но я призываю вас: трезвость, трезвость и еще раз трезвость!
— Вы считаете, что я слишком увлечена, что во мне говорит идеалистка, обуреваемая навязчивой идеей? — Екатерина впилась глазами в своего собеседника, они источали пламя, токи неведомой силы.
Он попробовал отшутиться:
— Да, вы увлечены, мадам. Но это естественно: ведь вы все-таки женщина и ничто женское вам не должно быть чуждо. А увлеченность — черта всякой женщины.
— Но я все-таки буду в Константинополе! И при мне на храмах воздымут святые кресты вместо ненавистных полумесяцев. Кресты будут возвышаться там, где они стояли прежде! Это будет акт величайшей справедливости. А справедливость должна торжествовать в этом мире насилия! — Екатерина произнесла этот монолог, рубя краем ладони по ломберному столику, отчего он стал шататься.
Иосиф никогда не видел ее столь возбужденной. И его обычная уравновешенность тоже пошатнулась. Он сказал:
— Успокойтесь, мадам. И помните: я всегда на вашей стороне, как бы ни развивались события.
— То-то же! — победоносно произнесла Екатерина. — Не все вам класть женщин на обе лопатки. Иной раз и женщина способна взять верх. — И потом примирительно добавила: — Весь этот разговор к тому, ваше величество, что и вам надо готовиться к войне, как делаем это мы. Самым энергическим образом. Полагаю, война разразится раньше, нежели предрекали вы, ибо нить до предела натянулась, и я чувствую это натяжение. Роковое натяжение. Я, как вы поняли, настроена весьма решительно: эта война должна стать последней меж нашими империями и Оттоманской Турцией. Мы должны разбить ее на куски, которые будут существовать самостоятельно, как и было когда-то. Оттоманская империя не будет больше никому угрожать, этот вселенский разбойник должен прекратить свое существование. Народы Европы будут нам только благодарны, они увидят в нас своих избавителей.
На лице Иосифа застыло напряженное выражение. Он понял, что возражать Екатерине бессмысленно, что она одушевлена своей идеей и никакая сила не способна ее поколебать. «Надо попрощаться по-хорошему, — думал он. — Она непоколебима, и, быть может, таким и должен быть истинный монарх в своем стремлении достигать цели. Но мы — в разных условиях и обстоятельствах. Она — повелительница полудиких народов, я же стою на вершине государства, народы которого представляют старейшие цивилизации. Екатерина не может постичь этой разницы».
Он достал из кармана панталон луковицу часов, щелкнул крышкой, раздался едва уловимый звон — напоминание. Иосиф поднялся и, стараясь придать своему голосу как можно больше теплоты, произнес:
— Мадам, мне пора. Я не могу в полной мере выразить вам все чувства признательности, благодарности и удовольствия, которые я имел счастье испытать, общаясь с вами на протяжении многих дней. Они осветили мне вас, повелительницу огромной и мощной империи, ярким светом. Я многое понял и прочувствовал. Прошу вас не сомневаться во мне. Прошу также передать мою благодарность всем тем, кто сопровождал меня в этом путешествии.
Карета, запряженная шестерней, давно дожидалась у заднего крыльца. Там же находился спешенный казачий эскадрон: почетный эскорт и надежный охранитель. Провожающие были заранее оповещены: Потемкин, Безбородко, Сегюр, Кобенцль, де Линь и некоторые другие, числом не более десятка.
— Будет дождь, — сказал Потемкин, взглянув на небо. Там, медленно сгущаясь, ползли стаи кучевых облаков, уже затемняя солнце. — Это счастливая примета, граф Фалькенштейн, ваше величество.
— Нас сопровождало множество счастливых примет, — торопливо отвечал Иосиф. — Я вижу в этом не случайность, а закономерность: счастливое царствование всегда сопровождается счастливыми приметами. Прощайте, господа, и да пребудет над вами Всевышний.
Он уже занес ногу на ступеньку кареты, как вдруг, словно спохватившись, стукнул себя по лбу, резво повернулся и в несколько шагов очутился возле Екатерины. Взяв ее руки в свои, он прижал их к сердцу, а затем к губам.
— Еще раз прощайте, мадам. Я никогда не забуду дней, проведенных с вами!
Екатерина приподнялась и поцеловала его в лоб. Глаза ее увлажнились. Это была уже не решительная монархиня, а чувствительная женщина, всего только.
Два экипажа в сопровождении казачьего эскорта выкатились в степь. Небо над нею все понижалось и понижалось, словно бы желая слиться. Пыльные смерчики вихрились по сторонам дороги. И сразу в двух местах на землю пали огненные языки молний. Отдаленный гром проворчал и умолк. Это все еще была прелюдия. Но вот первые крупные капли застучали по сухому былью, приминая пыль. Их подхватил ветер и унесся вместе с ними. И тотчас с небес сорвались потоки, перед которыми ветер был бессилен. Они занавесили даль, в которой исчезла кавалькада, уносившая императора Священной Римской империи германской нации Иосифа II.
Провожавшие тотчас укрылись под крышей. Князь Потемкин, ничуть не заботившийся о приличии, бросил:
— Слава Богу, император с возу… Легче будет, право слово.
