Леонтий Раковский - Кутузов
— Почему же отступают? — вырвалось у кого-то возмущенно.
— А что же делать? Ведь наши армии разобщены, — ответил Кутузов. — Вторая армия Багратиона — где?
— У Волковыска, — показал корнет.
— А левый фланг Барклая?
— Шестой корпус Дохтурова — у Лиды, — не задумался корнет Прахов.
— Ну вот, стало быть, между ними верст сто будет, — подходя к карте, сказал Кутузов. — Пока что делать нечего, надо отходить…
— Неужели же император пойдет в эту мышеловку — в Дрисский лагерь? — спросил кто-то с отчаянием.
Михаил Илларионович не ответил, а пошел к выходу. Все было ясно: жребий брошен!
IIIТеперь каждый день приносил новости. Новости были невеселые: 1-я армия отступала, а от 2-й не имели никаких известий.
Теперь курьеров из армии ждал весь город. С утра до позднего вечера у здания военного министерства толпился встревоженный народ. Тут стояли не только какие-либо праздные, жившие по соседству, случайно проходившие мимо: нянька с ребенком, мальчишка, посланный за чем-то хозяином в лавку, старуха, бредущая в Казанский собор. Сюда шли специально, нарочно, шли с Коломны и Охты, с Мещанских, Литейного и Васильевского. Шли все: купцы, ремесленники, дворовые, чиновники, военные, духовные. Больше всего околачивалось в толпе лакеев и горничных — господа отправляли их сюда каждый день с единственной и определенной задачей: узнать, что сегодня привез из армии курьер.
Много времени проводили здесь кутузовские Марина и Ничипор.
Марина, конечно, узнавала новости быстрее флегматичного тугодума Ничипора, но Марине было все равно: что "дивизия", что "дирекция", что Двина, что Днепр. Ничипор же тоньше разбирался в этих делах и не принимал слышанного на веру так, как делала легкомысленная Марина, а относился к сказанному критически. Одним словом, Марина олицетворяла собою чувство, а Ничипор — разум.
Теперь Михаил Илларионович чаще подходил к карте, чем раньше, подолгу сидел, наклонившись над ней с циркулем в руке, думал. Он переносил карту с собой из спальни в столовую, из столовой в кабинет.
Его беспокоило прежде всего отсутствие у русских четкого, единого плана ведения войны. Александр I всегда и во всем любил неопределенность. Он предпочитал не выражать точно и ясно своего отношения к предмету или вопросу, чтобы потом, при нужде, можно было бы отпереться и свалить всю вину на другого.
Александр так хотел быть всегда чистым! Александр не забывал, что ведь он — "ангел"!
Но план Наполеона был ясен любому ученику кадетского корпуса: вбить клин между 1-й и 2-й русскими армиями, разбить Барклая де Толли и Багратиона поодиночке. Тем более, что Наполеон располагал значительным перевесом в силах.
И оборонительные рубежи были только Западная Двина и Днепр. Это значит: Рига — Полоцк — Витебск — Орша — Могилев — Смоленск.
Затем Михаила Илларионовича очень беспокоило положение Багратиона. Где находилась 2-я армия, какие Багратион получил указания от Александра I, когда плана-то вообще не было, Кутузов не знал. Не вызывало сомнений одно: если Барклай отступает, то это же приходится делать и Багратиону. И чем дальше шел на восток Барклай, тем все больше увеличивался разрыв между 1-й и 2-й армиями и тяжелее становилось положение Багратиона.
Но Кутузов хорошо знал напористого, энергичного князя Петра Ивановича. Он не забыл его замечательной ретирады в войне 1805 года и не терял надежды на любимого суворовского "Петрушу".
С того дня, как Марина и Ничипор принесли известия, что наша армия идет на Дриссу, Михаил Илларионович стал просыпаться раньше Катеньки. Она еще сладко, чуть всхрапывая, спала в своем голубом французском чепчике, который назывался "утраченная невинность". Михаил Илларионович осторожно, чтобы не разбудить жену, вставал, надевал туфли, набрасывал на плечи турецкий парчовый халат и, взяв карту, тихонько уходил в кабинет.
Дрисский лагерь — этот мешок, эта ловушка — беспокоил Кутузова больше всего. Он был так похож на лагерь великого визиря на левом берегу Дуная, где Михаил Илларионович уничтожил все отборное войско султана.
Михаил Илларионович смотрел на карту.
Прежде всего — Дрисский лагерь не на главном направлении. Он не защищает ни Петербурга, ни Москвы. Наполеон может вообще оставить против него заслон и спокойно идти куда угодно. "А вы сидите тут, прижатые к реке, как турки на Дунае!"
В случае отступления из Дрисского лагеря мостов, конечно, не хватит.
Хуже и придумать нельзя.
Если бы Наполеон хотел устроить западню для русской армии, он не смог бы придумать Лучше, чем выдумал выживший из ума прусский барон фон Фуль.
Было противно смотреть на карту! Михаил Илларионович не выдерживал, бросал циркуль на стол и, заложив руки за спину, начинал ходить из угла в угол.
Злил этот высокомерный неуч, избалованный бабушкин внук, упрямый, как ишак, Александр! Неужели он запрет свою армию в Дрисский лагерь? Это будет разгром хуже аустерлицкого!
Неужели не найдется никого, кто бы объяснил, разжевал Александру всю гибельность, преступность Дрисской ловушки?
Кутузов отлично понимал, что Александр совершенно нетерпимо относится к чьим бы то ни было указаниям и советам, особенно в военном деле, которое считает своим прирожденным и давно изученным.
Михаил Илларионович невольно перебирал в уме свиту царя. Вольцоген — друг и единомышленник Фуля. Аракчеев — холоп и трус, не скажет ни слова. Армфельд и Беннигсен — типичные ландскнехты: сегодня служат одному государю, завтра будут так же служить другому.
Но неужели не видит опасности, не думает о ней умный и честный Барклай? Он же — настоящий полководец!
Багратион сказал бы: он по-грузински пылок и горяч, но Багратион далеко…
А настроение в столице стало мрачным. В салонах — ни шуток, ни смеха, и даже у питейных домов — ни песен, ни балалайки.
Вместо разговоров о том, что капотики из крепа цвета трубочиста уже считаются вульгарными и какой пленительный и притом чисто русский голос у Менвьель-Фодор ("Вы ведь знаете, душенька, она же родилась в России!"), вместо разговоров о том, что барыня вчерась высекла повара Василия за пересоленные "каклеты" и что, вишь, как время-то бежит — уже июль, как сказано: "Плясала бы баба, да макушка лета настала", — всюду — в гостиных и у ворот — велись одни невеселые, непривычные разговоры.
Судили-рядил и, конечно, о нем, о Бонапарте, будь он неладен. Вверху говорили:
— Напрасно тогда император не отдал за Бонапарта своей сестры Екатерины Павловны.
А внизу — о том же, но несколько иначе:
— Бонапартий идет скрозь нашу землю в гости к своему тестюшке, папе Римскому. Жена у него — колдунья: заговаривает огнестрельное оружие. Потому-то французы и побеждают. А сам Бонапартий — волшебник: знает все, что о нем думают.
Говорили разными словами, но, в сущности, сходились на одном: поносили Бонапарта. И во всем винили Тильзит. В гостиных сетовали, зачем Александр пошел тогда на поклон к Наполеону: все равно не помогло, а в людских — сожалели: крестил царь в Нёман-реке Бонапартия, да мало — нехристем так и остался!
Всех тревожило одно: идет война, а куда от нее побежишь? У господ не хватало денег, а у челяди — воли.
Уныние и страх усугубляли бежавшие из Риги. Ежедневно к городским шлагбаумам подъезжали десятки карет, колясок, повозок и телег с семьями дворян и их челядью, с сундуками, корзинами, с мамками, горничными, лакеями, спасавшимися от войны из Риги в Петербург.
А время хоть и томительно, но шло. Смешно было читать в "Санкт-Петербургских ведомостях": "Его императорское величество в присутствии своем в городе Вильне соизволил отдать следующие приказы…" — когда в Вильне давно сидел Наполеон.
1 июля курьер прискакал в Петербург уже из Дриссы: император Александр все-таки привел 1-ю Западную армию в эту западню.
Михаил Илларионович окончательно помрачнел и перестал разговаривать; ходил по кабинету, стоял в раздумье у окна, барабаня пальцами по стеклу, или лежал на диване, закрыв глаза. Ворочался, молчал, но не спал. И ночью спал мало. Екатерина Ильинишна, проснувшись от какого-нибудь стука, видела: Миша сидит на постели или у раскрытого окна — любуется прозрачной и призрачной белой ночью. Он даже как-то осунулся. Екатерина Ильинишна не трогала мужа, понимая его состояние, и не старалась разговорами отвлечь Мишу — знала по опыту многолетней совместной жизни, что в таком настроении, какое было у него сейчас, ничего не добьешься: человек окончательно замкнулся в себе.
В следующие дни, когда армия стояла у Дриссы, от курьеров и ямщиков слышали одно: Наполеон перед войной отправил в Россию сотни шпионов — недаром во многих городах прошлым летом возникали пожары. Шпионов достаточно развелось всюду, и первый из них — Барклай де Толли.
