Том Холт - Александр у края света

Но он все еще не был готов перейти к делу. Он знал, что если что-то пойдет не так, или же демонстрация окажется недостаточно впечатляющей, то он только навредит и себе, и своим союзникам в «нашей» деревне. В чем он нуждался в этой ситуации, решил он — а его кочевые друзья совершенно с ним согласились — так это в надежных разведывательных сведениях. Например, некоторые греки, куда бы они не направлялись, всегда берут с собой луки, а некоторые нет. Одни — закаленные бойцы, другие же — мягкие, как масло. Он должен был получить исчерпывающую информацию обо всем это, чтобы спланировать удар. Сейчас, когда между нами и ими разгорелась вражда, получить ее было весьма затруднительно, однако один из колонистов по-прежнему поддерживал относительно дружеские отношения со скифами, а именно мой друг Тирсений. Богач решил, что это и есть искомое слабое место, и решил попытаться установить с ним связь, не раскрывая истинных намерений.

Когда я наконец выбрался из черной дыры, в которую меня ввергли новости из Афин, то практически первым, что я увидел, была широченная идиотская улыбка на лице моего друга Тирсения. Она заставила меня задуматься, а не лучше ли было остаться в черной дыре.

— Где ты был, чтоб тебе провалиться? — гаркнул он, хватая меня за локоть и увлекая за собой из дома в направлении агоры. — Нет, в самом деле, шляться неизвестно где, когда кругом столько работы! Впрочем, ты снова с нами, поэтому все в порядке.

Тут я должен заметить, что эта широченная идиотская улыбка сильно отличалась от обычной для Тирсения слегка плотоядной ухмылки, сиявшей на его лице с таким постоянством, что наводила на мысли о голове Медузы, обращавшей людей в камень. Моей любимой теорией было, что Тирсений столкнулся с ужасающим образом Горгоны еще в детстве, пожирая особенно липкое, сочное медовое печенье, которое он как раз отобрал у какого-то простодушного ребенка помладше. Феано придерживалась того мнения, что это произошло в момент облегчения после долгого и болезненного запора. Ее версия была более привлекательной, конечно, но я придерживался своей, как более литературной и культурной.

— Что происходит? — спросил я.

— Ты еще спрашиваешь, — отвечал Тирсений. — Идем, сам все увидишь.

Должен признать, я был заинтригован. Не это его оживление было тому причиной — Тирсений вечно скакал туда-сюда, будто воробей в пыли, и если смотреть на него слишком долго, начинало подташнивать. Дело было в вулканическом ликовании, которое он излучал во все стороны, будто дубильная яма — вонь. Две вещи во всем свете приводили его в подобное состояние — деньги и любовь. Если речь шла о деньгах, то можно было предположить, что он заключил какую-то особенно сочную сделку, а когда он заключал свои сочные сделки, ему редко требовалось мое присутствие в качестве ойкиста — да практически никогда. Стало быть, любовь. Я громко застонал, но он не обратил на меня внимания.

— Тирсений, — сказал я, хватаясь за косяк, чтобы не дать ему утащить меня прочь, — что случилось? Ты опять влюбился, что ли?

Он скорчил рожу.

— Вздор, — сказал он.

— Не пытайся меня надуть, — вздохнул я. — Я хорошо помню прошлый раз. И позапрошлый. И позапрошлый. И...

— Что за чепуха, — сказал он. — Тебя послушать, так я влюбляюсь чуть не каждый день.

Я молчал. Факты обстояли так, что Эрос поражал моего друга Тирсения своими вредоносными маленькими стрелами с такой частотой, что даже удивительно, почему вода не била из него струйками во все стороны, когда он пил. Только за последние шесть месяцев, например, список его жертв пополнился племянницей одного из самых ужасных Основателей, дочерью Марсамлепта, сыном Марсамлепта, мальчишкой-золотарем, женой торговца сушеной рыбой из Ольвии, симпатичной иллирийской девчонкой, которая мыла кишки для своего отца-колбасника, хромоногой девушкой, которую просватали за делового партнера Тирсения из Одессоса, учеником Агенора-каменщика и (как я подозревал, не имея, впрочем, никаких доказательств) моей женой Феано. То, что после этого люди не пытались перерезать ему глотку прямо на площади, и более того — продолжали иметь с ним дело и даже дружить — красноречиво свидетельствует о его способности вызывать самую необоримую симпатию у окружающих. Таков уж был Тирсений: недоброжелательность просто стекала с него, как вода с жирных перьев утки.

— Не каждый день, — признал я. — Каждую неделю.

Он не удостоил этот дешевый выпад ответом. Вместо этого он оторвал меня от косяка (для человека его сложения он был неожиданно силен) и потащил меня через площадь.

— Ну вот, — торжественно произнес он, будто представляя меня Зевсу.

Скифы, подумал я; радость-то какая.

Более внимательный осмотр подтвердил, что четыре оборванных, мрачноватых типа, жавшихся друг к другу на ступенях торгового зала, были именно скифами, но скифами незнакомого подвида. Во-первых, они были одеты явно не по погоде: день стоял жаркий, а они были облачены в традиционную скифскую теплую одежду — высокие конические войлочные шапки с ушами, достигавшими ключиц, тесные куртки и толстые стеганные штаны с меховой опушкой. Я видел, что их лица блестят от пота. Одного взгляда на их испуганные ястребиные лица было достаточно, чтобы понять, что они впервые в жизни оказались в греческом городе, а возможно, и в каком-либо постоянном поселении вообще.

— Кто эти люди? — спросил я.

— Это будины, — прошептал Тирсений в ответ.

Как ни странно, это слово было мне знакомо.

— Я слышал о них, — сказал я. — Или, скорее всего, я где-то про них читал. Не они ли питаются сосновыми шишками?

Тирсений выглядел озадаченным.

— Не знаю, — ответил он. — Лучше их самих спросить. Но штука в том, что они приехали, чтобы торговать, а также — обрати внимание — чтобы заключить с нами союз против деревенских скифов.

Некоторое время я стоял молча и обдумывал это известие.

— Откуда, ты говоришь, они прибыли? — спросил я.

— Я не говорил, — сказал Тирсений. — Ты не спрашивал. Но насколько мне известно, они из морозных северных краев, которые лежат за высокими горами.

Я кивнул.

— И они проделали весь долгий путь из морозных краев, чтобы поучаствовать в войне с обитателями маленькой ольвийской деревушки. Что ж, после твоих объяснений мне это кажется очень разумным решением.

— Не конкретно этой деревни, — с раздражением ответил Тирсений. — Это глупость. Я имел в виду, что они помогут нам, если мы поможем им. Это прекрасная возможность для нас.

— Ты имеешь в виду — продать им что-нибудь? — спросил я. — Подозреваю, что там, на севере, откуда они родом, никому еще неизвестна твоя репутация.

Он явно встревожился, но потом сообразил, что я шучу.

— Очень смешно, — сказал он. — Ну же, Эвксен. Даже ты способен уразуметь...

Тут я разглядел одного из них и все встало на свои места.

Самый юный член группы оказался девушкой, и довольно симпатичной, если иметь вкус к худощавой, мальчишеской, неопределенной внешности — а Тирсений определенно имел; Феано полагала, что больше всего ему нравилась неопределенность в вопросе пола очередного объекта обожания, в которой он пребывал до того момента, как ему удавалось залучить объект домой и развернуть, так сказать. Я посмотрел на нее, затем на Тирсения. Определенно, на сей раз его накрыло с головой.

— Это девушка, — сказал я. — Поверь мне, и сбережешь массу времени и усилий.

На мгновение мне показалось, что я действительно обидел его, но зря волновался. Обидеть Тирсения было так же невозможно, как злиться на него дольше минуты.

— Я и сам вижу, — сказал он. — Чего я не вижу, так это какое отношение она имеет к нашему разговору. Мы с тобой находимся в поворотной точке истории, а ты не нашел ничего лучшего, как болтать о девках.

Я вздохнул и сдался.

— Хорошо, — сказал я. — Что тебе от меня надо?

По его настоянию я пригласил этих странных людей к себе в дом (Феано бросила на них пристальный взгляд, схватила нашего сына и выскочила вон из дома; не могу сказать, что я ее осуждал) и провел остаток утра, пытаясь наладить диалог с их предводителем, обладателем высеченного из гранита лица по имени Босс или что-то вроде этого, в то время как Тирсений с щебетанием порхал вокруг девицы, будто вьюрок, пытающийся произвести впечатление на слона. Нельзя не отдать ему должное: он никогда не переживал по поводу языкового барьера — думаю, это необходимое условие, чтобы стать торговцем. Было совершенно ясно, что девочка не понимает ни единого его слова, но с другой стороны, чтобы понять, чего он надо, не требовалось быть Аристотелем. Удалось ли ему чего-то добиться, я не знаю и знать не хочу. Босс, с другой стороны, выказал известные познания в греческом, что должно было по идее насторожить меня, если б я в тот момент соображал хоть сколько-нибудь ясно.