Владимир Нефф - Императорские фиалки

Жижков так стремительно застраивался, на запущенных полях и садах так быстро вырастали целые кварталы, что кучер, отнюдь не редко ездивший в эти края, не успевал знакомиться с уже отстроенными и лишь намеченными улицами, которые вились среди холмов и долин, между скалами, прудами и каменоломнями; он расспрашивал дорогу и долго возил Гану в гору и под гору, много раз объезжал преграждавшие путь штабеля кирпича, пока наконец добрался по размокшей дороге, которая вилась меж невысоких склонов, к развалинам господского дома без окон и крыши, с тоненькой трубой, торчавшей над рассыпавшимися остатками стены. Позади этих ужасных развалин, в отцветшем вишневом саду стоял не то домик садовника, не то маленькая, но крепкая сторожка с крутой, почерневшей черепичной крышей, неумело залатанной жестью. Перед низенькой дверью домика, окутанная паром, маленькая, сухая старушка, серая и черноглазая, как мышка, склонялась над огромным корытом, потемневшим от времени и службы людям, и усердно стирала. Две невероятно чумазые девочки сидели на корточках подле вытекавшей из корыта и извивавшейся по дороге струйки воды и пекли пирожки из грязи.

— Если вы ищете «Большую Кренделыцицу», то это здесь, а «Малая Кренделыцица» чуть подальше, — ответила старушка на вопрос кучера. А когда Гана спросила, где найти пани Пецольдову, сказала: — Это я, чем могу служить, сударыня?

Пытливо глядя на Гану своими черными, все еще живыми глазками, она наскоро вытерла сухим подолом передника распаренные, красные руки, сразу угадав по ангельской улыбке, озарившей красивое лицо Ганы, которая вышла из кареты и приближалась к ней по заросшей тропинке, что неожиданная посетительница приехала с богоугодной целью. Правильность ее догадки подтвердила корзина, которую кучер и служанка вытащили из фиакра и, держа за ручки, торжественно, стараясь идти в ногу, несли вслед за осторожно ступающей дамой-благотворительницей.

«Опять тащат какое-то рванье, — подумала старуха, — какие-нибудь рваные лифчики да истоптанные башмаки. Но спасибо и за это, авось удастся что перешить детям».

— Я Борнова, — ласково произнесла Гана, следуя принципу, на котором постоянно настаивала в Американском клубе: «С бедняками надо вести себя чрезвычайно вежливо и тактично, не показывая им, что они — бремя для общества». Если облагодетельствованная женщина была достаточно чистоплотна, Гана после такого вступления обычно протягивала ей руку, по сейчас она не сделала этого: у нее возникло неприятное ощущение, что хотя старуха и вытерла свои красные руки о передник, по они, скорее всего, скользкие от мыльной воды и все еще горячие. — Я слышала о большом несчастье, постигшем вашу семью, милая пани Пецольдова, и потому поспешила сюда, чтобы выразить вам глубокое соболезнование и предложить небольшую помощь.

Когда служанка открыла крышку корзины, старушка, придя в восторг от дива дивного, представшего ее живым глазкам, всплеснула руками и затараторила, зачем, мол, милостивая сударыня так обделяет себя, да как она, старуха, за это ее отблагодарит.

И тут же крикнула обеим девочкам: идите, цыганята, умойтесь и отнесите все это; она, мол, не приглашает пани Борнову в хибарку, там тесновато и, главное, неубрано, знаете, как уж бывает во время стирки. Она стирает для самых лучших семейств, не жижковских, здесь одна голытьба, а для виноградских и карлинских, даже некоторые пражские дамы дают ей работу, всем известно, что она мастерица стирать тонкое белье, стирает добросовестно, одним мылом без соды; если бы пани Борнова изволила испытать ее, она, старуха, сама пришла бы за бельем, а уж доставила бы его чистым и ароматным, как цветочки. Тысяча благодарностей за все и да вознаградит бог сударыню сторицей! Какие вещи, столько замечательных вещей!

— Сложите все аккуратно на постель, а ботинки поставьте под кровать, — наказывала она девочкам, укладывая на их протянутые ручонки вещи, которые служанка вынимала из корзины и передавала ей; разгоревшиеся от усердия девочки, в развевавшихся грязных рубашонках, семеня ножками, носили вещи в хибарку, снова и снова возвращаясь за следующей охапкой.

— Красота-то какая! — воскликнула старуха, по обыкновению всплеснув руками, когда служанка вытащила из корзины нечто невиданно-роскошное: отделанный желтыми лентами бледно-зеленый туалет первой жены Борна. — Жаль, что моей снохи нет в живых, ей это платье было бы к лицу, сидело бы как влитое! Она вытерла глаза уголком передника.

— Неужели ваша сноха умерла?

— Еще года нет, как схоронили. Что поделаешь, перешью платье сироткам, — ответила старуха. — Изволите знать, сударыня, сноха моя, Фанка, работала на уксусном заводе, а это вредно для груди, у моего покойного сына Матоуша, пока он там работал, тоже все время грудь болела. И Карел — это мой внук — работал на уксусном заводе. А как Фанка глаза закрыла, я и подумала, не дело, чтобы этот завод всю мою семью сгубил, и упросила одного знакомого десятника взять парнишку в ученье. И что вы скажете, сударыня, мальчишка был зеленый, тщедушный, а стал работать на свежем воздухе, щеки у него налились, так и цветет. Уж я не нарадуюсь, глядя на него. Не пойму, сударыня, никак в толк не возьму, что за люди теперь пошли, совсем не те, что прежде, не знаю, с чего это, но не те! В молодости я тоже работала на уксусном заводе, а посмотрите, сударыня, повредило мне это? Не повредило, а ведь тогда работали по шестнадцать часов, а сейчас только четырнадцать. Люди стали какие-то квелые, не выдерживают. Но я-то, слава богу, здорова, смогу прокормить и воспитать сироток. Сударыня и не представляет, сколько они могут съесть и сколько одежды измызгать, на них все так и горит. Валентина, сейчас же вылезай из лужи!

Под конец Гана подарила девочкам игрушки, лежавшие на дне корзины, и уехала домой несколько озадаченная, задумчивая.

Дети грязные, но крепкие, как огурчики, — рассказывала она за обедом Борну, — старуха вертится волчком, стирает на приличных людей и, наверное, неплохо зарабатывает. Живут они в прекрасном месте, в вишневом саду, жаль, он не цветет сейчас, рядом старый дом, разрушенный, но обворожительный.

— Словом, Гафнер порядком преувеличил, не так ли? — заметил Бори.

— Конечно, преувеличил. Я готовилась увидеть невесть какую нужду, а на самом деле этим людям, если учесть их потребности, живется не так уж плохо… A propos[53], хорошо бы опять пригласить Недобыла, пусть убедится, что мы на его стороне и не сердимся за то, что он отчитал этого Гафнера.

Глава третья КОГДА ПАЛИ СТЕНЫ

Так же, как падают разделявшие

нас кирпичные и каменные стены,

пусть падут любые преграды между

нами — политические и какие бы то ни было.

Тому, на что рассчитывал Мартин Недобыл, к чему готовился с начала шестидесятых годов, о чем мечтал, когда ездил между Рокицанами и Прагой, что сделал ставкой всей своей жизни, купив «Комотовку», а впоследствии и «Опаржилку», суждено было осуществиться лишь спустя четырнадцать лет: в начале семьдесят четвертого года городское управление Праги купило у военных властей на снос большую часть городских стен, начиная от так называемых Конских ворот в конце Вацлавской площади — к Новым, затем к Поржичским воротам и далее — вплоть до правого берега Влтавы. Решение сровнять с землей это древнее, растрескавшееся от времени сооружение, разобрать бастионы, тупыми углами вклинивавшиеся далеко в окрестности, снести и вывезти эти огромные массы камня и земли, издавна поросшие кустами и деревьями, утоптанные поколениями пражан, гулявших там по воскресеньям, — решение снести пражские стены было окончательным. Неясен был только вопрос, что устроить на этом месте: разбить красивые парки, как того хотели жители Праги, или возвести жилые дома и проложить улицы, на чем настаивало городское управление, старейшины общины.

Волнение, вызванное конфликтом эстетических чувств с практическими, финансовыми мотивами, было огромное. Поскольку здесь играли роль и санитарные соображения, в борьбу ввязались и врачи. Сначала Общество немецких врачей в Праге составило и послало пражскому магистрату пространный меморандум, в котором на пятидесяти густо исписанных страницах приводились убедительные, подтверждаемые точными статистическими данными доказательства того, что в городах, не имеющих достаточного количества садов, смертность гораздо выше, чем в городах, обеспеченных ими. Чтобы не ударить лицом в грязь перед немецкими коллегами, чешские врачи составили еще более пространный меморандум, в котором на ста густо исписанных страницах утверждали то же самое, но более возвышенным слогом. Правда, стены, снос которых подготовляется, говорилось, кроме всего прочего, в этом достопримечательном документе, сжимали нашу матушку-Прагу железным панцирем, как сказал поэт, и потому с незапамятных времен были для всех исконных пражан сучком в глазу; но они имели то преимущество, что на их вековых хребтах росла зелень — немного кустарника, травы и деревьев, так что пражане, выйдя погулять на городские валы, хоть там могли подышать ароматом цветов и насладиться сенью лиственных крон.