Софья Бородицкая - Две невесты Петра II
— Ну а рыбаки что? — спросил князь.
— А что рыбаки? Удочки кинули да бегом оттоль, чуть от бега не задохлись, уже тут, в остроге, еле отдышались.
Несколько минут все трое молчали, но умоляющий взгляд старого князя был так красноречив, что майор, не выдержав, сказал:
— Ладно, князь, ступайте, но ружьё будет у Василия. Слышь, Василий, что я говорю? — обратился он к солдату.
— Как не слыхать, господин майор, чай, не глухой.
Не чувствуя себя от радости, старый князь собрался так быстро, что, казалось, всё у него уже было приготовлено заранее: и высокие сапоги, и короткий старый охотничий кафтан, и большой охотничий нож, который майор забрал у князя, говоря:
— А вот это, Алексей Григорьевич, не дозволено вам иметь.
Не возражая, но с большим сожалением князь Алексей передал нож майору.
Солнышко поднялось уже довольно высоко, когда старый князь и Василий вышли за пределы Берёзова.
Чистый, прохладный осенний воздух, напоенный запахами болота, росшего в изобилии там багульника, оживил всегда угрюмого князя. Он шагал быстро, мягко ступая по пружинистой подстилке кукушкина льна, зорко всматриваясь во всё и принюхиваясь к массе разнообразных запахов, словно настоящая охотничья собака.
Оставив городок далеко позади, князь Алексей остановил солдата:
— Послушай, Василий, давай-ка ружьё теперь я возьму, а то что это за охота без ружья? — горько улыбнулся он.
— А ты случаем, князь, в меня не пульнёшь?
— В тебя? — удивился Алексей Григорьевич. — А это ещё зачем?
— Как зачем? Пульнёшь и наутёк в бега.
— В бега? — уставился на него князь. — Да куда ж отсюда сбежать можно?
— Да мало ли куда, воля-то больно манит.
— Воля, воля, какая ж это воля? Леса да болота кругом.
— Это так, — согласился Василий.
— Что же ты думаешь, я сбегу себе на погибель и детей своих, что там остались, — князь махнул рукой в сторону городка, — на плаху потяну?
— Это так, — повторил солдат, передавая князю ружьё.
Беря его в руки, князь Алексей испытал такую радость, которая знакома лишь самым азартным охотникам, напавшим на дичь.
И не было в тот момент ничего от прежней суматошной жизни с её призрачными мечтами о власти, могуществе, богатстве; был только этот ранний осенний рассвет, острый, пряный болотный запах, упругий под ногами мох и сила, которую он почувствовал, взяв в руки ружьё.
Они вышли к реке, спустились с отлогого, поросшего травой берега к самой воде. Василий, войдя в реку, наклонился над нею, зачерпнул полную пригоршню чуть коричневатой воды и стал жадно, как лошадь, втягивать её в себя. Князь Алексей с удовольствием омыл лицо холодной водой, тоже пахнущей болотом. Выпрямившись, он вдруг застыл поражённый. На противоположном берегу реки показался медведь. Это был довольно большой зверь, ступавший тяжело, уверенно. Он не видел людей и шёл прямо к реке напиться.
Онемевший в первый момент от неожиданности, князь Алексей рывком сдёрнул с плеча ружьё и выстрелил. Глухое эхо подхватило звук выстрела, разорвав первозданную тишину.
Испуганный Василий выскочил из воды, подбежал к стрелявшему князю и выхватил у него из рук ружьё.
— Ты что это, князь, убить меня решил? — с перекошенным от страха лицом прохрипел Василий.
— Молчи, дурак, — еле слышно ответил старый князь, — смотри.
Лишь тогда увидел Василий спускающегося к реке зверя. Пуля не задела его, но, видимо, напугала. Он бросился в воду и поплыл.
— Бежим, бежим, — сдавленным от страха голосом произнёс Василий, хватая князя за руку и таща его за собой.
Молодой шустрый Василий ловко взобрался на берег и изо всех сил тянул за собой князя. Они бросились бежать по тому же плотному мху, который теперь не помогал движению, а только мешал. Они не оглядывались, не знали, преследует их испуганный зверь или нет.
Бежать старому князю было всё труднее, он задыхался. Внезапно ноги его запутались в густом мху, и он ничком повалился на землю. От неожиданности Василий отпустил его руку и ещё несколько шагов по инерции пробежал вперёд. Увидев упавшего князя, осторожно оглядываясь, он вернулся к нему. Медведя нигде не было видно.
— Слава тебе, Господи, — прошептал Василий. — Видно, испужался косолапый. В другую сторону побег, а то нам бы от него не уйти.
Он подошёл к неподвижно лежавшему на земле князю, нагнулся над ним. Помогая ему перевернуться, увидел, что рот князя перекосило на сторону. С трудом усадив его, понял, что со стариком что-то случилось. Рука бессильно висела, глаза были закрыты, а изо рта текла слюна.
Скинув с себя кафтан, Василий с большим трудом уложил на него князя и поволок к острогу.
Недолгую дорогу, которую они с князем прошли легко и быстро, Василий осилил нескоро. Уже в виду городка он оставил князя лежать одного, а сам бросился в острог за подмогой.
Разбитого ударом князя перенесли в его жилище, уложили на постель, но никакими усилиями местного цирюльника не удалось помочь ему.
На третьи сутки, не приходя в сознание, князь Алексей Григорьевич Долгорукий скончался.
«Может, оно так и лучше, — думал обеспокоенный случившимся майор Петров. — По крайности, умер он на охоте, на воле, а не в остроге».
Василий подробно рассказал обо всём, что случилось на реке. Петров не стал доносить начальству в Тобольск, сообщил только, что князь Алексей Григорьевич преставился от постигшего его удара, а случилось это на четвёртый год каторжной жизни князя, в 1734 году.
Глава 11
Князя Алексея Григорьевича Долгорукого похоронили на том же кладбище при церкви во имя Рождества Богородицы, где над могилой Прасковьи Юрьевны была возведена небольшая деревянная часовня. Там, рядом с супругой, нашёл последнее пристанище и старый князь.
Со смертью отца главой семьи стал князь Иван, но он был ещё слишком молод, слишком обласкан в прежней жизни. Его душа была захвачена всеми пороками, свойственными неограниченной власти, большим деньгам и безделью.
Оказавшись в совсем иных условиях, в изгнании и опале, он ничего не мог с собой поделать, не мог пересилить в себе ни пагубных страстей, ни праздности. Он даже будто бы обрадовался смерти отца, постоянно донимавшего его упрёками и придирками. Почувствовав свободу от его опеки, князь Иван всецело отдался своим страстям, которые повлекли его по уже знакомой дорожке.
Очень скоро ему надоела и преданность жены, её вечные хлопоты вокруг их несложного хозяйства, в которое она старалась вовлечь и своего мужа. Но его совершенно не занимало убранство их убогого жилища, ему было всё равно, будет там печь или нет.
Страдая от ранних холодов, он ничего не делал для того, чтобы в их сарайчике было тепло, предоставив все заботы и о себе, и об их новорождённом сыне лишь жене.
Правда, появление сына обрадовало его. Он стал заботливее, пытался даже разыскать кормилицу. Он нашёл её в городе, куда частенько хаживал, пользуясь разрешением майора. Ею оказалась высокая, крепкая, краснощёкая баба Агафья, у которой только недавно родился ребёнок и которая не спускала восторженного взгляда с князя Ивана, что очень не понравилось княгине Наталье. Однако взять кормилицу ей не разрешили, сославшись на строгий приказ из Петербурга о том, чтобы не давать ссыльным никакой помощи. Кормилицу пришлось отослать, несмотря на все просьбы князя Ивана.
— Не могу, не могу, ваше сиятельство, допустить того, что строго запрещено, а княгине Наталье не положено приглашать кормилицу, — оправдывался майор.
Неизвестно, сколько бы продолжался этот разговор, если бы конец ему не положила Наталья Борисовна, сказав:
— То совсем не беда, я сама стану сыночка кормить. — Она с любовью прижала к себе малыша.
— Ну как хочешь, — обидевшись на то, что жена не поддержала его в просьбе, сказал князь Иван, выходя из своего убогого жилища.
С рождением ребёнка у молодой жены князя Ивана как-то испортились отношения со своими золовками — сёстрами мужа. Особенно придирчива была к ней княжна Катерина, донимавшая её своими выпадами во всём.
«Может быть, — размышляла Наталья Борисовна, — она завидует тому, что хоть и в изгнании, но я живу с любимым мужем, что рождённый мною ребёнок здоров». Думая так, она прощала несчастной княжне её бесконечные придирки.
Её беспокоило совсем другое. С некоторых пор князь Иван стал всё чаще и чаще пропадать по целым дням. Бывая в городе, он ходил в гости к различным людям, которым лестно было посидеть за одним столом с когда-то всесильным вельможей. Возвращался оттуда пьяным и тогда начинал, как когда-то его отец, ругаться с женой. Обвинял её в том, что она навязалась на его шею, говорил, что надоела она ему своей дурацкой любовью, о которой все кругом знают и оттого над ним смеются.
