Иван Наживин - Степан Разин. Казаки
– Нет, нет... – задыхался он. – Это не народ, а чёрт его знает что такое!.. Просто надо одного каналью повесить и вся недолга...
Вожи божились и клялись, что это просто леший попутал. Это было правдоподобно.
– Веди опять!
И, шатаясь от усталости, выбившиеся из сил вожи повели отряд уже без сокращений ездовой дорогой. Все люди были голодны, прозябли и злились на всё. И только на рассвете вышли на мижгороцкай большак и Языков отпустил вожей, погрозив им на прощанье плетью. Те, голодные, злые, вымотанные до последней степени, сели на обочине дороги и, кляня свою жизнь окаянную ели чёрствый хлеб.
– Вот погодите, черти, Степан Тимофеич опять маленько с делами послобонится, он вам пропишет... – злобно сказал щуплый, белобрысый полесовщик. – Ишь, волю-то, дьявола, взяли!..
Староста тяжело вздохнул: надоела ему вся эта пустяковина.
– Ишь, иней какой садится... – сказал он, оглядывая деревья. – К урожаю...
– А перед Миколой-то какой иней был... – заметил полесовщик. – Овсы хороши будут...
Из-за синих лесов поднялось солнце. Всё заискрилось и заиграло драгоценными камнями – и поля, и леса, и дорога. В какой-то деревне справа от дороги над занесёнными снегом кровлями курчавились золотые столбики дыма. Хотя и люди и лошади за ночь истомились, Языков поторапливал: он знал суровый нрав князя-воеводы.
Но вот и Арзамас – серый, прижавшийся к земле и тихий, как могила.
Языков невольно засвистал сквозь зубы.
– Гляди-ка!.. – сказал он Нащокину, который, потупившись, хмуро ехал рядом с ним.
В отряде всё смолкло. Солдаты с вдруг побелевшими лицами осторожно косились по сторонам: весь городок был заставлен виселицами и на каждой качалось человек по пятидесяти. Висели мужики, бабы, попы, стрельцы, инородцы. Ткнулись в слободу: везде по притоптанному и окровавленному снегу валялись обезглавленные тела. Отрубленные головы тупо смотрели прикрытыми остекленевшими глазами. А на соборной площади десятки полураздетых людей изнывали в муках на окровавленных колах: кто выл по-звериному, кто, уже затихнув, страшно свис на сторону, кто молил о смерти и богохульствовал...
Поторапливая боязливо фыркающих лошадей, отряд проехал прямо к избе воеводы. Князь разнёс Языкова за опоздание и приказал кормить лошадей: надо идти на усмирение в другую сторону.
Ордын забежал к своему сверстнику молодому Чегодаеву, который стоял у какого-то купчины тут же, на соборной площади. Чегодаев был бледен и испуган.
– Беда, как лютует!.. – сказал он тихо. – И всех допрашивает сам. И все в один голос: хотели Москву взять и вас всех бояр и дворян да приказных людей перебить... Видел, что по городу-то делается? Прямо так толпами и казнит... Всего больше десяти тысяч на тот свет отправили. Некоторые, которые на кол посажены, живут по три дня... говорят... кричат... по ночам... Сегодня поутру по ошибке двух слепых повесили, а вчерась под городом усадьбу моего родича Ардаганова сожгли за то, что её воры пощадили: ты-де им, ворам, мирволил!.. Так всё дымом и пустили... Чистый ад!..
Не успел Ордын и отогреться, как прибежал драгун и потребовал его скорым обычаем к воеводе князю Долгорукому.
В передней была толпа ратных людей и горожан. Все испуганно молчали, слушая раскаты княжого голоса из соседней горницы. Немой Стигнеич низко поклонился Ордыну и молча указал ему на дверь. Тот вошёл и остолбенел: под охраной двух рейтаров перед князем стоял Андрейка, его стремянный.
– Что? – сухо засмеялся князь. – Не ожидал? Это твой татарин?
– Мой стремянный, князь... – едва выговорил Ордын. – За что он взят?
– За что берём всех: за воровство, за измену...
– Прости меня, князь... – смело поднял на воеводу свои тёмные, лучистые глаза Ордын. – Нет ли ошибки тут? Такого слуги...
– Нет, бачка, бульна спасибо, никакой ошибкам нет... – вдруг заговорил татарин. – Я, верно, воровал, бачка... Твой отец, бачка, святой человек, и ты, бачка, хороший человек, против тебя я ничего дурной не делал, бачка. Всем довольна, бульна спасиба, бачка... Ну народ недовольна, бачка: и русски народ, и татарски народ, и всяки народ, бачка. Когда татар наш на Москва гулял, он русски вера не трогал: ты русски, я татарин – живи, как знашь. А пришла ваша на Казань, батька стал насильно крестить: ты поганый, Махмет... ты поганый, Иряшка... ты поганый, Казабайка, – гуляй вода, будь святой, русски рай айда!.. А сам поп пьяный, бачка, а наш мулла никогда не пьяный. И земля татарска отнимал у нас... А татарин на Москва земля не трогал: плати хану деньга, а земля твоя: паши, гуляй, ашай... И воевода сюда таскал, туда таскал, все коробчил, и стал татар вовсем нищий. Нет, бачка, спасибо, бульна спасибо тебе, и отец твой бульна спасибо, – у, прямой человек, совсем святой, как мулла! – а только прямо говорю тебе, бачка: воровал... И все воровать будут...
– Ну вот, слышал? – усмехнулся князь. – А у твоего дяди, слышал я, вотчина на Закамской Черте хорошая есть?... Я только для того тебя вызвал, чтобы удостоверить его. Его с воровскими письмами в ночь пымали – вон в углу валяются... Так и отцу отпиши. Вот тебе и верные слуги!.. Недаром он тогда вокруг шатра-то слонялся... Уведите его... – сказал он рейтарам. – И посадить на кол...
– Пойдём, айда... – возбуждённо и громко говорил Андрейка. – Куда хошь пойдём!.. Ничего... Все воровать будут... Прощай, казяин!.. Всегда маленький народ жалей-пожаливай... Бульна спасибо...
– Нет, а ты погоди... – сказал князь взволнованному Ордыну.
Ордын стоял, крепко сжав губы. Вся душа его поднималась дыбом. Но что же, что делать?
– Я вот ещё что хотел спросить тебя... – сказал князь, указывая брезгливо на какую-то старую книгу, которая лежала у него на столе в стороне, поодаль от других бумаг.
– Ты ведь смекаешь в книжном деле – что это за книга?
Ордын осторожно взял полуистлевшую тёмную книгу.
– Это латынская книга... – сказал он. – Про то, как земля устроена.
– А что это на первом листе написано?
– Тут написано Orbis Terrarum, что по-нашему значит земной шар.
– Латынская, говоришь?
– Латынская.
– И никакой вреды в ней нету?
– Нету. Если хочешь, возьми у моего отца: у него она есть на русском языке...
– А что же это тут цифирь-то эта везде понасована?
– Так что? Этой цифирью в иных странах все давно пишут... – отвечал Ордын. – А откуда у тебя, князь, эта книга?
– В Темникове у одной вещей жёнки протопоп отобрал... – сказал Долгорукий. – Сожгли её там за ведовство да за воровство...
У Ордына опять горло точно кто шнуром перехватил. Он опустил голову. Ему хотелось плакать, выть по-собачьи, сквозь землю провалиться. И зачем, зачем он вернулся из чужих краёв?... И пронеслось в душе потрясённой: а там не жгли? Давно ли всю Европу окровянили из-за того, как причащаться?
– Ну, иди... – сказал воевода. – Да скажи там своим, чтобы поторапливались: дела много.
– Могу я взять себе эту книгу? – глухо сказал Ордын.
– Сделай милость, ослобони...
Ордын поклонился воеводе и вышел. Пробираясь протоптанной в обильном снегу тропинкой, он старался не смотреть в сторону собора, где на окровавленных кольях корчились люди. Там теперь и Андрейка... А они вместе выросли.
В воеводской избе уже слышались грозные раскаты княжого голоса.
XXXIV. Последняя песня Васьки
Несмотря на победы воевод над плохо вооружёнными, недисциплинированными, с бору да с сосенки толпами повстанцев, всё среднее Поволжье кипело белым ключом. Если князь Данил о Борятинский, – брат симбирского победителя, – расшвырял по лесам все шайки черемисов и чувашей, то огонь бунта уже бежал дальше на север, особенно ярко вспыхивая в сёлах дворцовых, владычных и частновладельческих. Поднялся Кузьмодемьянск, под предводительством соборной церкви попа Михаилы Фёдорова, поднялся Василь на Суре рыбной, поднялся весь Ядринский уезд, и берегами глухой Ветлуги огонь полз уже на север. Везде били приказных, дворян, воевод, везде грабили людей состоятельных, и с особенным наслаждением сжигали все бумаги до царских грамот включительно. Огонь обходил уже с севера Нижний, пробиваясь на Унжу, и перекинулся вдруг на Белое море, где и до того бунтовали осаждённые царскими войсками иноки Соловецкого монастыря, не желавшие подчиниться новшествам никоновским.
Нельзя сказать, чтобы всюду и везде народ подымался единодушно. Так, в большом и богатом селе Лыскове на Волге, почти под самым уже Нижним, – село это недавно выклянчил себе у царя Борис Иванович Морозов, – волнения начались по «прелестным письмам» ещё с осени, и в то время, как большая часть населения, со священниками во главе, радостно приветствовала крестным ходом зарю новой, казацкой жизни, меньшая часть, не пожелавшая примкнуть к мятежу, ушла через Волгу в богатый Желтоводский Макарьев монастырь, исстари славный своей ярмаркой на всё Московское царство. Лысковцам показалось это обидным, и они потребовали от монастыря сдачи и перехода на сторону поднявшегося народа.
