Евгений Чириков - Зверь из бездны
Семеныч вытащил из-за голенища бутыль с водкой, вышиб об руку пробку и поставил на стол.
Марина украдкою подарила Кирюху ласковым взглядом, и ложка в руках того задрожала от смущения…
* * *Луна давно уже спряталась за лесом, в горах. Ночь потемнела. С юго-запада торопливо побежали тучки… Предрассветный ветерок зарябил речную поверхность… Соловушки допели свои песни, только неугомонные коростели продолжали поскрипывать с еще большим одушевлением.
Высокие Жегулевские горы громоздились чудовищными великанами над баржей. Вот в свежем, насыщенном испарениями воздухе пролетела с ночлега стая галок в глубоком молчании, да дикая утка просвистела крыльями высоко над головою…
На барже спали.
«Вахтил» Жук. Он жался от сырости и, чтобы согреться, беспрерывно барабанил в чугунную доску.
Это был самый бдительный «вахтельный» на всей Волге, очень подозрительный ко всяким непонятным ему звукам и шорохам и воображающий, что без «вахтельного» могут утащить чуть ли даже не самую баржу…
Побрякав в доску, Жук протяжно выкрикивал перенятое им на больших судовых караванах «Слушай!» и мужественно шагал на корму, огибал по борту всю баржу и снова стучал в чугунную лоску… Усердие Жука удивляло даже самого Семеныча.
— Колоти поменьше! Воров-мартышек не испугаешь, а только доску расколотишь! — шутил над Жуком Семеныч, но в душе, как старый, любящий дисциплину волжанин, преклонялся перед его добросовестностью. Другой, как услышит, что водолив храпит, так и сам, приткнувшись где-нибудь под бортом, дремать станет… Жук не такой: он знает, зачем на вахту поставлен… Чуть слышно свистнет начальство, а Жук уж отвечает: «Есть!..» — и бежит к Семенычу.
Может быть, причиной такой добросовестности со стороны молодого матроса была отчасти также и строгость, крутой нрав Семеныча. От него Жучок все-таки теребачки и волосянки[220] видывал и был свидетелем, как однажды Семеныч ругал свою молодую жену и грозил убить: «К дереву привяжу и изобью как собаку![221]» — кричал тогда Семеныч, и глаза его горели под насупившимися бровями зверской яростью, губы тряслись, а на лбу налились кровью синие жилы…
— Слуш-а-ай! — слабо звучал под горами детский голосок, и чугунная доска жалобно плакала под ожесточенными ударами «вахтельного»…
А слушала одна только ночь да горы, да еще Марина, тревожно настораживавшая уши и сверкавшая в темноте ночи своими большими глазами…
* * *Было яркое весеннее утро, и Волга лениво катила свои глубокие воды, разомлев под горячими лучами солнышка. Чистое небо смотрелось в речную зеркальную гладь и сообщало ей нежно-голубоватый оттенок. Жегули блистали яркой зеленью, красиво оттенявшей желтые и бурые выступы откосов… Белые чайки реяли в прозрачном воздухе и трепетали над водой крыльями. Даль задернулась голубоватой дымкою, и вся природа улыбалась яркому, горячему солнышку…
День был воскресный, и население баржи принарядилось в лучшие одежды. Семеныч надел новые смазные сапоги, выпустил из-под жилетки шерстяную рубаху малинового цвета с горошком, намазал голову скоромным маслом и устроил на ней правильный пробор на две стороны; нацепил цепочку с брелоками и держал обе руки по преимуществу в карманах своих плисовых штанов. Марина щеголяла в синем шерстяном платье и в накинутой на плечи шелковой желтой шали с зелеными цветами по углам; в ее руке был неразлучный носовой платочек с подсолнухами, которые она обыкновенно грызла по праздникам с утра до вечера, скаля свои белые зубы. Она поджимала сегодня как-то неестественно свои алые губы и манерничала, говорила со всеми на «вы» и старалась походить на тех щеголих-мещанок, которых часто видела на пристанях у больших городов.
Кирюха при всей своей бедности не желал отставать от людей; он надел кумачевую рубаху, подпоясался под животом «афонским поясом»[222] с молитвою «На Тя, Господи, уповахом», и спрятал свои босые ноги в Бог весть как попавшие к нему глубокие барские кожаные калоши. Только Жучку не было чем ознаменовать праздник…
Кирюха сидел на носу баржи, на бревенчатом обрубке якорного ворота и наигрывал на вятской гармонике «Матаню», тихонько подпевая:
У Матани — черный глаз,Он горит, что твой алмаз… —
и при этом разумел расфраченную и малодоступную теперь «водоливиху»…
Семеныч с женой молча и торжественно восседали рядышком на лавочке, около дверей своей каюты: он, сцепив на животе руки, крутил свободными большими пальцами в разные стороны и тупо смотрел на свои новые сапоги; она устремила свои серые глаза в синеватую дымку далекого горизонта и грызла проворно и настойчиво семечки, искусно вылущивая их зубами и откидывая языком шелуху. Марина выглядела величавой и добродетельной, хотя розовое ушко ее и лукавое сердце прислушивались к кирюхиной музыке и понимали, про чей это глаз, не уступающий по игре алмазу, распевает на носу парень…
Синевший далеко на горах лес дремал в сладкой истоме и грезил о чем-то несбыточном… Белое облачко повисло в глубокой бездонной синеве и замерло, любуясь с беспредельной высоты на ликующее утро. Черная лодочка, поставленная поперек реки, плыла по самой ее середине, предоставленная воле течения… В лодочке краснела ярким пятном фигурка рыбака, собиравшего свои сети… Время от времени серебрилась игравшая на солнышке рыба… В прибрежных кустах радостно щебетали птицы… Длинноногий кулик-черныш грустно свистел, пролетая через реку к далекой песчаной отмели… Белый дымок парохода курился в затуманенной дали.
Никому не хотелось говорить: всем хотелось нежиться на горячих лучах весеннего солнца и млеть от веявшей в душу свободы, приволья… Семеныч посматривал то на спой сапог, то, щурясь, останавливал глаза на воде. Марина затуманенным взором смотрела в синеющую даль. Кирюха лениво наигрывал «Матаню», пел «под сурдинку» и тоже смотрел куда-то в пространство…
Один Жук не поддавался чарам и грезам весны: он сидел под баржей в лодке и ждал, когда на его булавочную удочку с бечевкой вместо лесы и хворостиной вместо удилища клюнет наконец глупый язь или, по крайней мере, сумасшедшая чехоня…
Вот откуда-то ветерок донес хоровую песню… Голоса сливались в довольно стройный аккорд, и только высокий дребезжащий тенор обособлялся и одиноко замирал и таял в воздухе.
Семеныч подошел к борту и стал вглядываться в ту сторону, откуда прилетала песня.
— Дай-кось беноклю, Мариша!
Марина осторожно, подобрав платье, просунулась в узкую дверь каюты, перегнулась и достала с косяка бинокль в шагреневом футляре.
— Получите! — сказала она, невозмутимо поплевывая шелухою подсолнухов и, ткнув бинокль в руку мужа, пошла «разгуляться» по барже.
Сперва она пошла на корму, потом вернулась, прошлась мимо мужа и снова повернула к корме; отсюда она перешла к другому борту и двинулась по направлению к носу. Проходя мимо Кирюхи, она повела бровью, сверкнула белками глаз и, замедляя шаг, спросила:
— Что же вы перестали в гармонью играть?
— Прискучило, Марина Петровна… В лесок бы разгуляться, на травушке-муравушке поваляться!.. — вполголоса ответил парень, восхищенный красотою своей «зазнобушки». — Чисто краля! — прибавил он.
— А сегодня ночка темная будет, — подумала вслух Марина, пропуская мимо ушей комплимент Кирюхи, и пошла дальше не оборачиваясь.
Кирюха понял. Он заиграл на гармонике веселый мотив и с удалью, но негромко, запел:
Ночка темная на землю упадет,Ярки звездочки погаснут в небесах,Ясны оченьки засветят вопотьмах…Ах, да сударушка, сударушка моя,Чернобровая, похожа на меня…
И при этом потряхивал русыми кудрями и в такт музыке притоптывал тяжелой калошею…
А по реке уже отчетливо и громко неслась хоровая песня.
Большая лодка с крашеными бортами перерезала наискось широкую гладь Волги, и две пары весел дружно вздымались и опускались, блистая на солнышке.
— А ведь это — гости к нам! — произнес Семеныч, не отрывая глаз от бинокля.
— Чьи? Дай поглядеть!
— С Карповской баржи… Филипп с женой…
— Отколь это взялись?.. Прости беноклю-то… — недоверчиво произнесла Марина.
— Да они под Ставрополем стоят — парохода ждут тоже…
Лодка приближалась, песня звучала громче, долетали уже отдельные голоса, смех… Вот с лодки замахали платочком…
— Они! — выкрикнул Семеныч, помахал руками и пронзительно свистнул.
— Есть, — глухо ответил голос Жучка из-под баржи, а потом и сам Жучок вскарабкался на палубу, худой и поджарый.
— Грей самовар! Проворней! Гости…
— Духом!..
По баржевой мачте пополз комом свернутый флаг, потом вдруг развернулся и вьюном заиграл в воздухе — то Кирюха приветствовал гостей.
