Владислав Русанов - Обряд Ворлока
— Залпом!
Вот и долгожданные пальцы.
С радостным всхлипом бронебойная уходит вверх.
«Прощай…» — шепчут ей те, кто лежал рядом. Стрелам незачем обманывать себя. Надежды вновь встретиться в колчане — никакой. Ну, разве что чудо произойдет…
— Цельсь!
Скрипит тетива. Лучник втягивает воздух поглубже и застывает.
— Бей!!!
Щелчок.
Удар тетивы по кожаной рукавице.
Счастливый визг бронебойной сливается с воплями сотен других стрел, сорвавшихся в смертоносный полет. Почему люди не слышат их криков? Для них стрелы — безмолвная смерть.
— Цельсь!
Вторая бронебойная…
— Бей!
Вратко недоумевал: ну почему, почему бронебойные? Откуда такое пренебрежение остальными стрелами, томящимися в ожидании? Сколько можно?
Выбери меня!
Ну, выбери! Пожалуйста!!!
И вот грубые пальцы лучника коснулись его оперения.
Ах, если бы стрелы умели кричать!
Как бы он заголосил: «Сбылось! Свершилось! Наконец-то!»
Свежий воздух, дурманящий множеством запахов, каких в затхлости колчана ни за что не почуешь, омыл стальной, жадный до крови наконечник, легким ветерком пробежал вдоль древка, встопорщил перья.
Прикосновение отшлифованной кибити невиданным наслаждением ворвалось в душу.
Тетива решительно вошла в пропил…
Как же можно радоваться, оказывается, просто свободе. Пусть она призрачна и вскоре ты отправишься в цель. Но полет…
— Цельсь!
Заскрипела тетива. Пальцы нормандца впились в древко, будто клещи.
— Бей!
Могучий толчок, и стрела по имени Вратко вылетела прямо в синее, сверкающее, подобно драгоценному самоцвету, небо.
Вот оно!
Ради этого стоит жить. Даже если эта жизнь протекает в душном колчане или на телеге, в связке. Даже если после короткого стремительного полета ты истлеешь вместе с трупом или завязнешь в далеком ясене и будешь гнить и ржаветь от непогоды.
Клиновидное жало со свистом рассекало воздух.
Тугие струи воздуха врывались под оперение и закручивали стрелу, словно веретено.
Внизу, посреди золотых лесов Южной Англии, торчал холм Сенлак, напоминающий могилу. Тысячи трупов покрывали его склоны. Люди и кони. Погибшие от холодной стали и затоптанные во время бегства своими же. Здесь валялись отрубленные руки, ноги, головы… Лошадиные уши и ноздри…
На вершине холма вилось знамя с человеком, вскинувшим копье для удара. И рядом — знамя с драконом. Вокруг них продолжали держать строй саксы. Тысячи полторы, если на глазок. Они стояли плечом к плечу, закрывшись щитами, а вокруг громоздились тела зарубленных нормандцев.
Тем кусочком сознания, в котором сохранились человеческие чувства, Вратко понял, что Вильгельм так и не сумел одолеть хускарлов в честной схватке, а потому приказал взяться за дело стрелкам.
Дружинники Гарольда, даже погибая, оставались в строю. Утыканных стрелами воинов от падения удерживали спины и плечи товарищей. Когда некуда упасть, мертвые занимают место рядом с живыми. Пока еще живыми…
Оперенный, брошенный в полет тетивой, Вратко устремился к земле. Точнее, к последнему оплоту английской короны на английской земле.
У стрел нет сердца. Будь по-иному, оно разорвалось бы от восторга.
Наконечник верещал, предчувствуя поживу.
Раскрашенные щиты все ближе.
Клепаные шлемы…
Светлые бороды и слипшиеся от пота волосы, торчащие из-под бармиц…
Исполосованные потеками грязи лица.
И глаза…
Серые, карие, зеленые, синие…
Льдисто-голубые…
Они смотрели из-под сурово сдвинутых бровей, и новгородец узнал их.
Так же строго и решительно они глядели на норвежский строй у Стэмфордского моста.
И звучали безжалостные, но правдивые слова:
— Конунгу Норвежскому, с мечом явившемуся на эту землю, король Гарольд может предложить лишь семь стоп земли. Или больше, ибо слышал король Англии, что Харальд Сигурдассон выделяется среди людей ростом и крепостью телесной.
Словен вспомнил вису, которую сложил по просьбе Марии Харальдовны:
Местию отмеченаСмерть на наконечникеЯсно око выколетКоролю саксонскому.
Стальное острие стрелы вошло в глаз королю Гарольду Второму Годвинссону!
Вратко взвыл, будто бы сам получил пядь железа между ребер, и рванулся прочь, освобождая душу из плена в сердцевине орехового древка…
Очнулся новгородец сразу. Будто вынырнул из омута.
Все тело ломило. Каждый сустав отзывался болью.
Но ведь если руки-ноги болят, значит, они есть!
И если веки отказываются подниматься, значит, глаза вновь на месте.
Какое счастье — почувствовать себя человеком!
Вратко не открывал глаз и прислушивался к ощущениям.
Он лежал, укутанный до горла, на чем-то упругом. Не доски и не соломенный тюфяк. Не куча листьев, но и не меховая подстилка. Ложе слегка потряхивало.
На телеге его, что ли, везут?
Ну и пусть…
Сейчас не важно, на чем и куда его везут. Важно узнать: чем закончилось сражение?
Если король Гарольд погиб, саксам не устоять.
И тогда сбудутся все самые дурные предсказания королевы Маб и Керидвены. На остров хлынут нормандские бароны в поисках земель и угодий. За ними толпой повалят монахи, стремящиеся все переделать на свой лад. И старая добрая Англия изменится навсегда. Кто знает — в лучшую ли сторону? Тяжело придется танам и их домочадцам. Тут уж или давай присягу новой власти, или живьем в могилу ложись. Третьего не дано. Простолюдинам, конечно, чуть полегче будет. Им, с одной стороны, все равно, кто урожай отбирает — свой тан или заморский барон. Дело привычное, хоть и нельзя сказать, что приятное. Хотя, конечно, хозяин, говорящий на чужом языке, будет, пожалуй, похуже, чем изъясняющийся на родном. Семь шкур снимает так же, зато глумится еще — через губу не плюнет, не просто половину урожая отдавай, а еще и обращайся на той речи, к которой он привык. Пройдет полвека, и внуки саксов, выживших при Гастингсе, будут болтать по-нормандски, а дедушку объявят грязным, диким варваром.
А как владычество римских монахов ударит по малому народцу? Вмиг объявят порождениями Нечистого и назначат плату за голову каждого фейри. И, что самое страшное, уничтожат всех брауни и гилли ду, а бэньши или ужас глубин уцелеют — кто же из охотников за наградой захочет связываться с чудовищем опасным, способным за себя постоять? Вот и будут гоняться за добродушными и беззащитными существами. А святошам, вроде отца Бернара, все едино…
Отца Бернара?
Вратко вспомнил жесткие глаза монаха, заглянувшие ему едва ли не в самую душу.
— Он знает, что я здесь! — воскликнул парень, пытаясь вскочить.
Подняться не получилось, а вот голос прозвучал довольно громко.
— Ты чего? — удивился Гуннар. Его борода, как показалось новгородцу, закрывала половину неба.
— Оклемался! — обрадованно прогудел Олаф, оборачиваясь через плечо.
Викинги улыбались, будто услышали самую приятную в жизни весть, но перекладины самодельных носилок не бросили. Так и продолжали шагать в ногу. И Вратко понял, почему его потряхивало.
Надо было, само собой, поблагодарить, но парень не мог думать ни о чем, кроме как о суровом взгляде бенедиктинца.
— Он знает, что я здесь, — твердо повторил словен.
— Да кто это «он»? Говори толком! — нахмурился кормщик.
— Отец Бернар. Монах.
— Ну, ты сказанул! Откуда он может знать?
— Я видел его глаза! Близко-близко… Он узнал меня.
— А! Вот оно что! — По виду Олафа стало ясно, что он больше всего сейчас хочет почесать затылок. Только руки заняты. — Ну, так…
— Значит, из-за него у тебя чародейство не заладилось? — перебил его Гуннар.
— Из-за него! — убежденно кивнул Вратко. И несмело добавил: — А кто победил?
— А то нам докладывали! — сверкнул глазами светлобородый.
— Кто-кто… — послышался сбоку ворчливый голос Вульфера. — Дырявое решето! Вестимо, Вильгельм… Я рад, что ты пришел в себя, Вратко из Хольмгарда!
— Знал бы ты, как я этому рад, — попытался улыбнуться словен. Получилось плохо. Слишком черными мыслями была занята голова.
— Не сомневаюсь, — оскалился оборотень. Его улыбка тоже показалась вымученной. — Я бы тоже рад был на твоем месте. Столько проваляться…
— А сколько? — удивился парень.
— Да уж третий день тебя тащим! — ухмыльнулся Гуннар. — Ничего! Не бери в голову! — добавил он, заметив смущенный взгляд новгородца. — Вон подземельщики колдунью свою тащат. И не жалуются. Что ж мы своего ворлока не понесем, сколько надо?
— Третий день?!
— А ты думал? — Вульфер легко шагал рядом с носилками, хоть и уступал ростом здоровякам-хёрдам. — Тебя тащим. И Керидвену. Динни ши кряхтят, пыхтят, но несут.
— А королева?
