Даниил Гранин - Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.
Пушкин говорил, что гений может быть мерзок и мал, да только иначе, чем мы с вами. Петр никому ничего не объяснял, действовал без жалости, но как бы соразмерно, и действительно иначе.
Монса доследовали по-скорому. Царь лично пересмотрел бумаги, взятые у подсудимого, его любовные записки, стихи. Отобрал то, что надо было уничтожить. Допрашивал лично. Опросные листы заполнялись, лишь когда перешли к взяткам, подаркам. Не поборы, не хапомания интересовали государя. Другая истина, тоже без жалости, предстала перед ним неопровержимо. Зачем-то сидел на последних допросах, в дальнем темном углу, молча слушал, как всплывали фамилии сановников, вплоть до царицы Прасковьи, вдовы брата его, Пвана, которая подарила Монсу деревню, чтобы «был добр». Монс не запирался. Понял, что участь его решена не взятками. Списки его поборов нужны были для публикации, как официальный повод. Взятки вспоминал покорно, в пытках не было нужды. Суммы, набранные им, не шли в сравнение с грабительскими сделками крупных чиновников, еще не достиг. Дворцовые круги полагали, что дело обойдется разжалованием, по крайности — кнутом. Царица заверяла сестру Монса, что все уладится без последствий. Значит, и она не знала о том, что проведал Петр.
Монс не мог устоять перед гневом царя, когда над ним дергалось искривленное лицо Петра, выпученные пылающие глаза, он падал в обморок. Слабел, голос пропадал, шепотом признавался во всем.
Спустя неделю после ареста суд приговорил Монса к смертной казни. Афишки по городу развесили: «Завтра будет в час пополудни экзекуция на Троицкой площади бывшего камергера Монса».
Судили при Петре быстро и редко когда ошибались.
В час пополудни 16 ноября Монса вывели из крепости, он поднялся на эшафот, палач отрубил ему голову и насадил на шест, который стоял на том же месте, где казнили князя Гагарина.
Запахло дымом от кухни, ночные мотыльки кружили в молочном свете фонарей. То холод, то тепло, хранимое листвой, обдавали нас.
— Вы его ненавидите, — сказал Дремов.
— Кого?
— Монса.
— Петр говорил, что неблагодарные люди безобразят человечество.
Потом учитель сказал:
— Петр слишком часто сталкивался с неблагодарностью. Это бывает с людьми, которые много делают для других, а в ответ получают подлости как насмешку.
— Что-нибудь он сказал перед смертью, этот Монс?
— Кажется, попросил палача не тянуть. Свидетельствуют, что держался твердо. Простился с пастором, вынул часы с портретом Екатерины. Поцеловал портрет и отдал пастору.
Нам казалось, что Монс должен был кричать, биться в руках солдат… Если перед смертью человек раскрывается… Может, он по-настоящему любил Екатерину, влюбился в нее со всем пылом молодости, могло такое быть?
Молочков пожал плечами: конечно, Екатерина способна была приворожить к себе, умелая в любви, женщина в полном соку, она могла вскружить голову даже этому расчетливому прохвосту. Такой поворот чувств Молочков прежде не принимал во внимание, в голову не приходило, в Монсе он видел своего личного врага, напомаженного ласкателя, втирушу.
— Это объясняет кое-что, — пробормотал он.
Спустя какое-то время он сказал:
— Историк должен быть и психологом. Если Монс жертва своей любви, это многое меняет. Не мог же царь вызвать его на дуэль, выслать? Екатерина вернула бы его, когда осталась вдовой. Будь я царь, я бы тоже казнил его. Не просто голову долой, а колесовал бы.
Серега смотрел на него, улыбаясь глазами.
— Это вам кажется.
— Наверное. Для этого надо иметь характер Петра… Вы знаете, ведь он явился ко мне просить рекомендательное письмо на работу. Наглость какая.
— Что вы ему сказали?
— А что я мог. Дал. Он подумал бы, что я мщу ему по личным мотивам. Я его как бы простил, от этого я себя стыжусь и его еще больше ненавижу… Извините за то, что навязываю вам свою исповедь. Ладно, вернемся к Монсу. Вы считаете, что его твердость от любви?
— Он знал, что шел на смерть за свою любовь. Гибель из-за дамы сердца.
— Он был романтичен, — сказал Молочков, — романтика могла придать ему силы.
— А что если он действительно был жертва любви?
— Не хочется, — сказал Молочков. — Не хочется видеть Монса другим, гармония нарушается.
— Какая гармония?
— Я про Петра… Все равно он прав.
Не знаю, как отозвалась толпа на казнь Монса, но у нас казнь его вызвала одобрение. Рассуждали, что в России при повальном казнокрадстве ничем другим не испугаешь. Если бы Петр не казнил, еще больше воровали бы. При Екатерине Второй наказание смягчили, и лихоимство возросло. При Сталине сократилось. Этот спуску не давал.
Тема эта волновала всех.
Антон Осипович читал, что какой-то персидский царь казнил смертью судью, которого уличили во взятках, приказал содрать с него кожу и покрыть ею судейское кресло. Подействовало. Учитель рассказал, как при Петре один губернатор посадил на цепь судью-взяточника, поместил его в клетке, клетку же поставил в присутствии.
Рассказы эти встречались с удовлетворением. Нашим душам не хватало возмездия. Слишком много скопилось безнаказанного. В конце XX века русское общество страдало от этого сильнее чем когда-либо.
Вернулись к Монсу. Вторично обсудили измену Екатерины. Учитель рассказал новые подробности, он как бы поворачивал объектив, события приближались, позволяя различить детали, происходящее разрасталось, история показывала свою неисчерпаемость.
…После казни, через два дня, Петр повез супругу мимо эшафота. Тело Монса запрещено было погребать, оно лежало у плахи, голова торчала на шесте. Посыпанная снегом, она казалась седой. Монс смотрел на них. Петр смотрел на Екатерину. Она оставалась спокойной. Зрелище не вызвало у нее ни ужаса, ни слез. В этом она была достойной подругой Петра. Вечером Петр пил пиво с приезжими купцами, слушал их рассказы, Екатерина во дворце разучивала с дочерьми менуэты. Они оба изображали картину семейного мира. Умение скрывать чувства — наука монархов. Жена Цезаря выше подозрений, а уж сам — тем более.
Здоровье его между тем угасало. Казнь Монса, необходимость разрубить сети дворцовой камарильи потребовали много сил. Он не привык беречь себя, не умел, хотя и врачи, и он сам понимал, что нельзя вылечиться, если считать себя здоровым. В эти дни, как говорит легенда, он на яхте возвращался с осмотра солеварен, решил заглянуть на Сестрорецкий ружейный завод. Был вечер. На заливе разыгралась буря. Яхта пристала к берегу. С моря послышались крики. Тонул бот, перегруженный матросами и солдатами. Петр послал на помощь шлюпку со своими людьми. Они не могли стащить бот с мели. Говорили, что Петр не вытерпел и сам отправился на шлюпке спасать людей. Из-за мели шлюпка не могла подойти к судну, Петр выскочил и по пояс в воде помогал стаскивать бот с мели. Спасены были двадцать человек. Это происшествие сильно ухудшило здоровье государя. Знал, что нельзя ему в ледяную ноябрьскую воду, ничего не мог поделать с собой. Как жил, не щадя себя, так и заканчивал. Скорее всего, это лишь легенда. Но живучая, вот что примечательно!
— Про это нам учительница преподавала, — сказал Гераскин. — В порядке воспитания.
— Хрестоматийная история, — подтвердил профессор.
И опять разговор свернул на Монса. Все же, как выразился Антон Осипович, Монс был ее кадр, должна была Екатерина понимать, что просьбы Монса не бескорыстны, что хлопочет не задаром. Что она в нем нашла?.. Женщина увлекается личностью часто ничтожной, прельщенная хорошими манерами или умением одеваться… Женщина охотно надувает того мужчину, который любит ее искренно и безгранично… Эта баба доконала Петра…
Кто-то процитировал поэта:
Глупец, кто в женщине одной мечтал найти свой рай земной!
Когда мы отвели душу, у Дремова появились вопросы: умирал ли Петр в любви, то есть любя Екатерину, простил ли ей, или же ненавидя? Как это было?
Молочков ничего не ответил Дремову, проговорил лишь, что в последнее время в жизни Петра появилась другая женщина, Мария Кантемир, это было не случайно.
Болезнь давно донимала Петра, пуще болезни донимали его проволочки в делах, сопротивление. Вот где все его чувства сосредоточились. Будучи на Олонецких минеральных водах, он признался врачу: «Лечу свое тело водами, подданных — примером. И то и другое исцеление идет медленно. Все решит время, на Бога моя надежда».
Время его жизни утекало, болезнь затягивала петлю, а время его дел тянулось и тянулось. Несоответствие мучило. Время жизни не остановишь, он мог лишь подгонять свои дела. Он принимал решения одно за другим, не откладывая на завтра, понимал, что сегодняшнее время дороже завтрашнего. Жизнь заканчивалась. Быстрокрылые годы куда-то умчались. На сделанное он не оглядывался, оно пристроилось, укоренится, но не утешало, потому что задуманного было больше. Кому оно останется — все то, что лелеял, вынашивал? Может, бесприютное, так и сгинет. Мысли эти досаждали хуже болей в животе.
