Георгий Гулиа - Сулла
Гибрид кивнул.
– Так и быть, Гибрид: по сто пятьдесят тысяч сестерциев и одному и другому. В награду!
Сулла подождал, какое впечатление произведут его слова. И дождался: Фронтан и Руф пали ниц и поползли на животе. Они ползли, как собаки. Доползли до великого господина своего и припали устами к складкам его тоги. И долго лобызали золотистую вавилонскую ткань. Почти у самого пола.
– Встаньте! – приказал им Сулла и разразился юношеским смехом. Обнял их и повел в триклинум. Где были накрыты столы для праздничной трапезы. Именно для праздничной. Но чему посвящен праздник? Победе над восставшими рабами в Этрурии? Но это не столь уж необычное событие. Так чему же? Фронтан и Руф терялись в догадках. Гибрид делал вид, что кой о чем смекает. Крисп молчал.
Вдруг влетел запыхавшийся Долабелла.
– Надеюсь, я не опоздал? – крикнул он с порога.
Время первой стражи. Его звали именно в этот час, и он, разумеется, не опоздал.
Что же все-таки будет? Чем порадует великий и мудрый Сулла, хранивший таинственную улыбку в уголках губ и мрачную угрюмость в глазах? Как всегда в таких случаях, смущала пронзительная голубизна – словно глаза его высвечены особенным пламенем, которое спорит с голубым, небесным эфиром…
Столы, что называется, ломились от яств.
– Что нынче здесь у тебя? – нарочно спросил Эпикеда Сулла.
– О великий и мудрый, – торжественно ответствовал слуга, – ради сегодняшнего вечера, который угоден твоей душе сверх всякой меры, к столу поданы… – И сделал паузу.
«Который угоден твоей душе…» Эта формула несколько удивила присутствующих: что же имеется в виду?.. «Угоден твоей душе…» То есть? – угоден ли вечер, или прибывшие друзья, или одержанная победа над рабами, или еще что-нибудь? Трапеза ради Фронтана и Руфа? Нет, это исключалось, хотя великий полководец благоволил к ним, что он и доказал своей грубоватой шуткой и щедрыми наградами. Что же случилось еще в великой республике? Ведь сам великий Сулла призывал к максимальной экономии. К воздержанию в еде. Клеймил тех, кто обставлял свои квартиры дорогими вещами. Запретил пышные похороны и дорогостоящие поминки. (Хотя сам истратил на похороны своей Цецилии до двух миллионов сестерциев, хотя сам растянул на целую неделю многолюдные поминки, на которые ушли тоже миллионы, хотя сам тратил на дружеские трапезы сотни тысяч и так далее.)
Эпикед заученным тоном, без запинки перечислял кушанья, которые поданы на серебряных, бронзовых, глиняных и золотых блюдах. Многие тарелки и сосуды для вина украшены драгоценными камнями, среди которых бросались в глаза сардоникс, смарагд, алмаз, топаз, гранаты. Сколько же все стоило? На этот вопрос из присутствующих с большей или меньшей точностью мог ответить только Гай Антоний Гибрид. А янтарь северный на лампах и светильниках? А столы, инкрустированные различными сортами драгоценных деревьев? А скамьи, отделанные золотом? А стены, украшенные дорогими восточными тканями из золотой и серебряной пряжи? А полы, устланные персидскими и парфянскими коврами и армянскими паласами? А ножи дамасские с ручками из золота, усыпанные мелкими алмазами, наподобие звезд? Даже Гибрид не определил бы стоимость всего, что помещалось в одном только триклинуме!
Эпикед сообщил, что рагу из оленьего вымени приготовлено на особом колхидском соку, который включает помимо перца и кислоты натуральной мавританской до дюжины трав. Все они доставлены с берегов Понта Эвксинского в лучшем виде. Филе цыплят и цесарок зажарено и разрезано на тонкие куски, которые просвечивают точно папирус. (Такие куски можно не жевать, а просто проглатывать.) Ветчина церратанская свежайшая заслуживает особого внимания: она сама тает во рту, подобно куску летнего горного снега. Филе ионийских рябчиков можно приметить без труда: они под соусом из дамасского чернослива. Имеется на закуску также и гусиная печенка, доставленная с берегов Дуная: она настолько хороша, что не нуждается в похвалах. Для тех, кому эта закуска покажется недостаточной, на треногих столиках имеется филе пулярок, филе кроличье и филе перепелиное, доставленное из Ливии…
– Я исхожу слюнями, – признался Долабелла. – О великий, не мучай нас.
Сулла улыбнулся, но не помешал Эпикеду продолжать свой рассказ.
– Возле каждого блюда с закуской вы увидите лимоны керкирские, смокву сирийскую, финики и айву. Не спрашивайте, каким способом сохранен их сок, их аромат и цвет. Это дело рук боспорских кудесников!
К закуске предлагались вина на любой вкус: фалерн, сетин, фундан, трифолин, цекуб. А также многолетнее смоляное вино из Виенны, изюмное вино сладкое с Крита, сигнийское и тарраконское.
– Да! – чуть не позабыл Эпикед. – Учтите: на серебряных блюдцах лежат сыры из Требулы, – они уже побывали на огне, – вестинский и сыр из этрусской Лу́ны. Что же до копченого сыра – он у всех на виду, его восковой цвет манит знатока еще издали.
– О Эпикед! – воскликнул Сулла. – Закуска еще не еда, особенно для людей, понимающих толк в трапезе. Где же твоя еда?! Мы же голодны!
Сулле очень хотелось поразить своих друзей.
– Да, – сказал Долабелла, – великий прав! Я ужасно хочу жрать, у меня сосет под ложечкой, а я еще не знаю, что меня ждет.
Корнелий Эпикед улыбнулся. И продолжал:
– А лани, зажаренные на открытом огне, вас устраивают? А каплуны вас устраивают? А филе полугодовалых телок вам не нравится? А рагу из телячьего сердца под мавританским соусом вам по душе?
– О да! – воскликнул Долабелла. – Но я ничего не слышу о рыбах. Разве они нам противопоказаны?
– Ты прав, о Долабелла, – сказал Эпикед виновато. – Только старый хрыч, вроде меня, мог позабыть про креветки и нежного морского ежа, про пескарей венетских и морского окуня, про палтуса и устриц и, наконец, про красную рыбу-северянку, королеву всех рыб! И…
– Довольно, – перебил его Сулла, – ты нас умучил. Дай нам все это на зуб. Там видно будет – бахвалишься ты или говоришь правду.
Он сделал паузу. Щелкнул пальцами, как испанский плясун. И сказал Эпикеду:
– Введите бесценную…
И все повернули головы туда, где скрылся Эпикед. И все увидели ту, ради которой, оказывается, собрал их великий Сулла.
В широко распахнутые двери, украшенные сплошь янтарем, вошла Валерия в длинной и нежной тунике без рукавов, в высокой прическе, с алмазными украшениями, с диадемой во лбу. Это было явление женской Красоты, уже отграненной мужскими ласками, и самой Похоти, впрочем достаточно сдержанной и обузданной.
Она блеснула глазами – звездами летней ночи – и направилась к Сулле, стала на колени и поцеловала его руку. Он поднял ее с земли, поставил рядом с собою и сказал:
– Друзья, я хочу объявить о помолвке с моей Валерией. Я прошу вас любить ее и жаловать, как меня самого.
– Эвоэ! – воскликнул по-гречески Долабелла и разорвал на радостях себе тунику на груди. Схватил чашу, полную вина, и выдул одним махом. И разбил ее об пол, как это делают морские сицилийские и испанские разбойники, выражая безграничную радость.
И каждый из присутствующих поздравил Суллу с прекрасным выбором. И каждый поцеловал край его одежды, улегшись на пол. Валерия также удостоилась этой великой чести.
Великий Сулла снова обрел себе подругу, которая будет теперь с ним до конца его дней.
Эпилог
В один прекрасный день 675 года от основания Рима Сулла повергнул в недоумение как друзей своих, так и недругов: он объявил, что уходит на покой, что все дела оставляет народу Рима, Римской республике. Чтобы ни у кого не возникало никаких сомнений, вместе с женою Валерией и детьми уехал в свою виллу в Кампанье близ города Путеола.
Только Валерия и Эпикед знали о страшной кожной болезни того, кому во всех италийских городах воздвигли золотые статуи. Не то чтобы цвета золота, но – настоящие золотые. Это было сделано вскоре после того, как великий Сулла произнес речь в Народном собрании, в которой скрупулезно собрал все замечательные и благородные деяния великого Суллы. И пообещал взволнованным слушателям обнародовать свои «Воспоминания». В них будет одна сплошная правда, и римский народ увидит, кем был великий Сулла.
Диктатор на самом деле ушел на покой. Но на всякий случай, хотя и доверялся своим друзьям, оставил за собой должность главнокомандующего всей армией. Сидя у себя на вилле и диктуя семейографам свои «Воспоминания», великий Сулла был в курсе всего происходящего. Его имя по-прежнему произносилось со страхом. И, по возможности, не очень громко.
В день по нескольку раз окунался Сулла в бассейн с благовониями, чтобы хоть немножко успокоить зудящее от гнойных нарывов тело и освободиться от зловонных струпьев.
Разумеется, долго продолжаться так не могло, и боги распорядились, чтобы в следующем, шестьсот семьдесят шестом году от основания Рима великий Сулла отошел в царство теней. Но и этот отход случился не просто, но в чисто сулланском духе.
