Феликс Дан - Падение империи
Проснувшаяся императрица слегка оперлась на эту руку, затем вытянула крошечную, белую ножку и, прикоснувшись ею к затылку распростертой невольницы, приподнялась и села на краю своего роскошного ложа. Пожилая азиатка дотронулась губами к обнаженным ножкам повелительницы и лишь потом одела на них золотые туфельки. Затем она накинула на плечи императрицы, — одетой только в спальную тунику из тончайшего палевого полотна, — короткий хитон из розоватого, мягкого шелка.
Этим исчерпывались обязанности азиатки. Поклонившись до земли и поцеловав подол императорской туники, она подошла к двери и, приотворив ее, вполголоса позвала свою заместительницу: «Агаве», — раздалось в безмолвной опочивальне. Затем азиатка исчезла за шелковой портьерой.
Сменившая ее невольница была красивая молодая девушка, с белоснежным лицом и пламенными глазами гречанки. Она придвинула к постели, на краю которой все еще неподвижно сидела императрица, небольшой столик лимонного дерева с черепаховыми инкрустациями, на котором в стройном порядке расставлены были многочисленные флаконы с золотыми пробками, перламутровые серебряные коробочки и хрустальные баночки с таинственными мазями, притираниями и благоухающими маслами.
В обязанности Агаве входила вторая часть первого тайного туалета императрицы. В продолжении четверти часа она с необычайной легкостью И ловкостью растирала лицо, плечи, руки Феодоры различными эссенциями, пользуясь при этом то мягкими салфетками из тонкого шелка, то толстым полотном, то нежными щетками или губками, обмакнутыми в благовонные масла и различные таинственные мази и порошки.
Наконец, это сложное задание окончилось, и тогда только приподнялась Феодора и, опираясь на плечо невольницы, лениво спустилась с шести ступенек эстрады. Сделав два шага по палевому ковру, она села в удобное кресло с низенькой спинкой, из резной слоновой кости с сидением, обитым мягким, леопардовым мехом.
— Ванну к полудню! — коротко приказала императрица. — Это были первые слова, произнесенные ею.
Агаве немедленно подкатила к креслу небольшую ванночку из розового хрусталя, в золотой филигранной оболочке, и наполнив ее благоухающей, теплой водой из большого серебряного кувшина, осторожно приподняла белоснежные ножки императрицы и поставила их в молочно-белую жидкость. Затем она развязала сетку из золотых нитей, придерживавшую по ночам роскошные волосы императрицы. Иссиня-черные локоны рассыпались по обнаженным плечам и бело-мраморной груди, почти до самого пола, покрывая императрицу благоухающим живым плющом. Затем Агаве стянула гибкий стан Феодоры широкой пурпурной лентой, заменявшей в те времена корсеты и застегивающейся на спине золотыми пряжками. В свою очередь, исполнив свою обязанность, Агаве прикоснулась губами к концам благоухающих локонов императрицы и удалилась в ту же дверь, предварительно произнеся: «Галатея!»
Носительница этого поэтического имени оказалась светло-коричневой старухой лет шестидесяти, но еще бодрой и крепкой. Ее седые волосы убраны были под богатым шелковым покрывалом, надвинутым низко на лоб, как подобает христианской матроне. Все еще стройная, слегка расползающаяся фигура скрадывалась темным, небогатым нарядом, подобающим любимой наперснице государыни. Мулатка Галатея была кормилицей Феодоры. Она вынянчила и вырастила осиротевшую дочь смотрителя зверинца при большом константинопольском цирке, заменив мать единственной дочери рано овдовевшего Акакия. Она же обучала тогдашнюю любимицу цирка, прелестного ребенка, всем женским хитростям и всем тайнам кокетства. У четырнадцатилетней любимицы константинопольской золотой молодежи никогда не было тайн от кормилицы, которая оставалась наперсницей Феодоры за все время ее полной волнения и интриг жизни. В императорский дворец Галатея последовала за своей воспитанницей. Феодора и тут не захотела расстаться со своей кормилицей, от которой она и поныне ничего не скрывала.
При появлении любимой старухи, неподвижность слетела с лица императрицы, как снятая маска, и прекрасные глаза Феодоры оживились. С этой старухой, знавшей все ее прошлое, разделявшей с ней все печали и радости ее богатой приключениями жизни, видевшей все унижения цирковой артистки и все триумфы императрицы, — с этой наперсницей Феодора могла разговаривать не как «божественная императрица» с покорными слугами, а как необузданная, страстная и пылкая женщина, которой мулатка помогала обманывать стольких мужчин: от юного красавца-гладиатора, сорвавшего первый поцелуй с розовых губок невинной, но уже развращенной дочери Акакия, и до «божественного императора», купившего ценой короны и порфиры право считать себя единственным обладателем прекрасной кокетки.
Старая мулатка имела право заговаривать с императрицей, не ожидая ее вопроса, и каждое утро пользовалась этим правом, подавая ей умывальник с душистой эссенцией, получаемой из сока редкого дерева, растущего только в Сицилии и присылаемого ежегодно для туалета императрицы, в качестве особого налога, городом Адана.
— Как почивала моя белая голубка? — спросила Галатея, подавая императрице полотенце тончайшего полотна с пурпурной бахромой.
— Хорошо, — ответила Феодора, отирая блестящее свежестью лицо, — я видела приятный сон: он был со мной.
— Александр? — переспросила кормилица, убирая золотой умывальный прибор.
Феодора звонко засмеялась.
— Нет, Галатея! Ты опаздываешь почтой. Александр — это прошлое. Я же интересуюсь только будущим… Будущее же — это прекрасный юноша Апиций.
— А тем временем бедный Александр изнывает от нетерпения увидеть тебя, мое ясное солнышко! — При этих словах насмешливая улыбка искривила жирные губы мулатки. — Что прикажешь с ним делать, голубка моя? Отослать домой несолоно хлебавши?
— Нет, к чему жестокость. Надо утешать страждущих! — смеясь ответила Феодора. — Впусти его, кормилица.
Окончив умывание, императрица раскинулась на мягких подушках широкого, низенького ложа, обитого драгоценным мехом черно-бурых лисиц, и полуприкрытая мягким пурпурным покрывалом, богато вышитым золотом и не скрывающим ни ее прекрасных обнаженных плеч, ни розовых босых ножек в золотых туфельках, закинула руки под голову. Галатея предусмотрительно задвинула засов на дверях, в которые сама только что вошла, и затем уже перешла через всю опочивальню и остановилась перед колоссальной статуей Юстиниана, занимающей один из углов комнаты.
Едва только доверенная старая мулатка придавила один из пальцев на левой руке, бронзового Юстиниана, как статуя, вместе с тяжелым пьедесталом из розового мрамора, бесшумно повернулась на невидимых петлях, открывая узкую и низкую дверь, задернутую темной ковровой занавесью. Галатея раздвинула ее тяжелые складки, и на пороге опочивальни очутился патриций Александр, посланник императора Юстиниана.
Он страстно кинулся перед императрицей на колени, и схватив ее крошечную ножку дрожащими руками, приник к благоухающим розовым пальчикам бесконечным ненасытным поцелуем.
Феодора не сразу отдернула свою ножку. Лениво раскинувшись на мягких подушках, она прищуренными глазами оглядела красивую фигуру молодого патриция, и произнесла наконец мелодичным голосом:
— Довольно, патриций!.. Ты злоупотребляешь моей слабостью. Крайне неосторожно впускать влюбленного мужчину во время туалета. Вспомни, что говорит поэт, знаток человеческого сердца: «Все служит красоте, но не всегда приятно глядеть, как приготовляется то, что восхищает нас в готовом виде». Помня этот совет Горация, мне не следовало бы принимать тебя в этот час и здесь… Но я никогда не нарушаю своего слова, и раз обещала тебе утреннюю аудиенцию, как видишь, держу свое обещание. И тем охотнее, что ты заслужил награду, какую хотел перед отъездом в Равенну. Ты многим рисковал ради меня.
— Заплетай волосы потуже, Галатея! — неожиданно обратилась императрица к своей кормилице, принявшейся расчесывать черные локоны своей госпожи, не обращая внимания на присутствие постороннего мужчины. — Погоди, лучше я сяду в кресло…
— Да, ты рисковал для меня своей жизнью, мой бедный Александр, — продолжала императрица, медленно переходя с дивана в кресло, причем все еще коленопреклоненный Александр потянулся за ней, увлекаемый, как железо магнитом.
— О, Феодора, я отдам десять жизней за одну минуту, подобную этой! — пролепетал он задыхающимся от страсти голосом.
Феодора рассеянно улыбнулась. Ее глаза оставались холодными. Но мог ли заметить это влюбленный безумец, покрывающий поцелуями ее опущенную ручку.
— Я верю твоей преданности, патриций, — продолжала императрица, не отнимая руки, — но… не понимаю, почему ты не предупредил меня о письме этой готки к Юстиниану, и главное, о посылке этого глупого портрета?
