Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния
Уже встав с колен, он задержался взглядом на иконке Николая Чудотворца. Вспомнил разговор в больнице с самарским крестьянином Журавиным.
Как он тогда сказал? «Зверь в людях проснулся». Разбудили. А чем его усмирить?..»
10Распутин уговорил Григория ещё пожить в Петербурге. Нашёл квартиру тут же, на Гороховой. Когда тот обмолвился, де собирается строить в Селезнёвке церковь, загорелся. Посулил найти людей, что за большие деньги заказали бы писать свои портреты. Старец непрестанно зазывал Григория в гости. Если тот не ехал, слал записки: «Милый, дорогой, совсем забыл меня…».
…Как и в первый раз, в тот день в приёмной Григорий наткнулся на добрые, но ревнивые глаза Акилины Лаптинской. Здесь бок о бок тёрлись армяки, генеральские мундиры, лисьи салопы, пальтеца на рыбьем меху, собольи накидки, сюртуки английского дорогого сукна.
Распутин, услышав о его приезде, выбежал к нему, прилюдно пал на колени, целовал троекратно. Сам со Стёпкой внёс его в кабинет. Посадил на диван у окошка. При виде безрукого и безногого калеки молодая, в нарядном платье, дама стремительно вскочила со стула, тёмные её красивые глаза заблестели нервной слезой.
– Мне много говорили о вас, – обратилась она к Грише. – Вы тот художник, Божий избранник, рисовали государя. Я так люблю всё тайное, мистическое. Вы видите вещие сны? – Не дожидаясь от него ответа, вложила узкую холодную кисть в руку старца. – Батюшка Григорий, я вам так благодарна. Ваши советы сделали меня счастливой. Буду за вас молиться…
– Тысячами ко мне тянутся. У всех одно: «подсоби». А я кто? Обыкновенный крестьянин, – заговорил Распутин, когда дама вышла. – У этой аристократии всё есть: деньги, дворцы, прислуга, а радость в душе высохла.
Имения проживают, в потерю разума вдаются. Чуть что – стреляются, травятся… Я им это в глаза говорю, не нравится. За это в газетках на меня всяко брешут, паскудят. Акилина, принеси те газетки!
Стёпка развернул принесённую газету на диване. Григорию бросились в глаза чёрные разлапистые буквы заголовка: «Рецепт тайной силы старца». Он нагнулся, опираясь плечом о спинку дивана, стал читать:
«…Я сегодня выпью двадцать бутылок мадеры, потом пойду в баню и затем лягу спать. Когда засну, ко мне снизойдёт божественное указание…». Григорий, изумляясь, перепрыгнул взглядом несколько строчек: «Распутин велел принести ящик вина и начал пить. Каждые десять минут он выпивал по одной бутылке. Изрядно выпив, отправился в баню, чтобы после возвращения, не промолвив ни слова, лечь спать. На другое утро я нашёл его в том странном состоянии, которое находило на него в критические моменты его жизни. Перед ним находился большой кухонный таз с мадерой, который он выпивал в один приём. Я его спросил, чувствует ли он приближение своей «силы». «Моя сила победит, – ответил он, – а не твоя…»
Читая газету, Григорий невольно слышал разговоры Распутина с посетителями. «Я тебя обнадеживать не буду, но записку министру щас черкну», – говорил он и тут же, диктуя себе вслух, писал: «Милый, дорогой, к тебе обратятся с этой запиской, помоги Бога ради».
– Видал козыря, – обратился Распутин к Григорию, когда захлопнулась дверь за рыжим, в клетчатом костюме, широкозадым мужчиной. – Митька Рубинштейн, банкир огромадный. Особняк свой пожертвовал под госпиталь. Денег дал две ты щи на воспитательный дом. Государыне на глаза попасться хочет. Подрядов на провиант для армии домогается… Ладно, прочитал брехню. Дувидзон вон ещё дурее навараксил, будто я в Тобольске на обеде у губернатора еду с тарелок руками ел, гостям облизывать пальцы давал. Пьяный с бабами под граммофон плясал. Понабрехали, а губернатор-то Станкевич заставил опровержение напечатать. Напечатали, а что толку, брехня по свету уж разошлась…
Распутин скомкал газету, бросил на пол.
– Меня-то распинают своими брехнями – лад но, они государя и его семью грязью забрызгивают. Сплели, будто Аннушка[49] даёт наследнику помалень ку яду, он заболевает. А я являюсь, она перестаёт яд сыпать, Алексей Николаевич и поправляется. Это ведь надо цинизм какой иметь, писать такое…
Пока он говорил, в кабинет вошла старуха в чепце и белом до пят платье с нашитыми на нём вдоль красными лентами. Обвисшие серые космы из-под чепца, одутловатое сизое лицо и колыхающееся, налитое водянкой тело делали её похожей на всплывшую утопленницу.
– Сгубил отца Иллиодора, – зашлась свиным кашлем утопленница. – Долго тебе икаться будет. Кровавыми слезами умоешься…
– Пошто, старая дура, вырядилась в ленты? – усмехнулся старец.
– Надо так, – отвечала старуха. – В красное. Вся земля скоро красным забрызгана будет.
– А ведь верно каркает, старая ворона. Кровь польётся реками, как лентами, – сказал Распутин, когда старуха выплыла из кабинета.
– Нашёл я тебе, милый Гриша, два хороших заказа. – Старец присел рядом на диван. – Портрет Аннушки нарисовать и одного молодого князя. Он, как узнал, что ты государю рисовал, весь запылал. Посетителей примем, съездим к нему.
– Григорий Ефимович, а кто тебя назначил всех этих людей слушать, помогать?
– Эх, милый мой, да кто им, окромя меня, поможет-то? К аристократии, к чиновникам они уж совались, их в шею прогнали. На одного меня надёжа и осталась. А я-то что? Кому помогу, а кому – нет… Что такое чудо? – Он легко встал на колени перед Гришей, положил руки ему на плечи, сощурился. – Бедному помог и увидел лицо у бедного сияющим. Это ли не чудо, что увидел на скорбном лице улыбку радости? Господь нас всех помогать друг дружке и любить братской любовью назначил…
Как вырастает среди поляны колючий куст татарника, так и в гришиной душе рос страх за старца. Чем ближе он узнавал его, тем сильнее боялся за него…
Однажды они со Стёпкой на извозчике возвращались из музея императора Александра III, где Григорий много часов простоял перед старыми новгородскими иконами. Радостный, весь в светлых и дальних мыслях написать икону «Покров Божьей Матери» для селезнёвской церкви… Был воскресный день. На улицах полно народу. Морозец, снежок. И вдруг извозчик резко осадил лошадь. Из ресторана с красной вывеской «Ампир» прямо на мостовую вывалились цыгане в малиновых рубахах, чернобородые, хмельные, смеялись безумно, потрясали перед лошадиной мордой бутылками. В центре этой пьяной мешавени в обнимку с какой-то дамой под вуалью… Распутин. У Гриши свет в глазах померк:
– Стёпка, это же Григорий Ефимович, надо увезти от греха, покличь его сюда.
– Сейчас исполним. – Стёпка спрыгнул с саней.
Цыганка с голыми по локоть смуглыми руками пристала к нему с чарочкой. Кое-как отбился. Вернулся с вытаращенными глазами:
– Эт не он!
– Как не он?
– Я его за рукав поймал, говорю, Григорий Ефимович, там Григорий Никифорович тебя зовёт, – частил Стёпка, утирая губы. – Он зырк на меня. Отвяжись, говорит, не знаю я никакого Никифора. Дуй отседова, покуда цел… Я на снег чуть не сел. Вся одёжа его и волосья на голове, и борода схожи, а лик не его.
– Айда к нему на Гороховую, – велел Григорий кучеру.
– Дома он, – встретила их Акилина. – Гости у него.
За столом в окружении компании женщин и мужчин в синей шёлковой рубахе сидел Распутин и вёл беседу. На подоконнике стояли букеты живых белых роз. В конце стола сверкал медью ведёрный самовар. И, как всегда, старец, весёлый и благостный, усадил Григория и Стёпку за стол, представил гостям. На какое-то время разговор водоворотом завернулся вокруг Гриши, но собеседницы вернули его в прежнее русло.
– И что же, отец Григорий, были в воспитательном доме для подкидышей и незаконнорожденных? – спросила молодая, обращавшая на себя внимание бесконечно добрым лицом и по-детски удивлёнными глазами дама. Это была фрейлина императрицы Анна Вырубова.
– Умилительно и тепло глядеть на эти слабые творения. Слеза обливает грудь, – заговорил, оборотясь к ней, Распутин. – Беспомощные, кроткие, на личике у каждого светится благодать. Точно звёздочки с неба, мерцают в колыбельках детские глаза, и как жаль, что мало кто знает и редко кто ходит в эти дома, где человечество поднимается. Надо ходить сюда, как и в больницы, где оно угасает. Господи, спаси и сохрани нас, грешников, – Григорий Ефимович широко перекрестился и продолжил. – Эти дети – буйство неукротимой плоти, от греха; от того, что мы зовём грехом, и чего все боятся. Да, грех! А Господь милостив!
Жаль, что здесь, далеко от своего дома, остаются плоды любви и тёмного буйства, лучшая крепкая завязь населения… Подумать, самые здоровые дети родятся от скрытой любви и потому сильной. Открытое – обыкновенно. Открыто чувствуешь нехотя, рождаешь слабо…
Он говорил всё горячее, обрывистее, будто наэлектризовывался. У Вырубовой ручьями текли слёзы. Достали платочки и другие дамы. Молодой мужчина в полковничьем мундире вскидывал лицо к потолку, удерживая слёзы. Григорий слушал и вспоминал пьяного пляшущего у ресторана «Ампир» двойника Распутина. Кусты страха разрастались в нём всё гуще.
