Земной крест - Ким Балков
22.
У Агалапеи пропала коза. Точно в воду канула. Старуха не знала, куда она подевалась, но не шибко тревожилась, и даже ночь провела нормально, хотя привычно мучила бессонница, а однажды, к удивлению своему и радости, она мысленно увидела на деревне какое-то движение, принаряженных людей, которые ходят по подворьям и о чем-то толкуют, должно быть, о чем-то, дарующем отраду сердцу: вон как у них светятся глаза… Задумалась: отчего бы это?.. И не сразу вспомнила… Была она тогда молоденькая, неразумная, с толстой косой, упадавшей на спину, смотрела на тятеньку с маменькой и радовалась: ведь это в ее честь принарядились люди и на малое время отстранились от повседневных забот. Скоро суженый поведет ее, взявши под белу рученьку, в свой дом. Ой, Господи, как все зримо! Словно бы не стерлись те годы, не канули в безвременье, а трутся возле нее и нынче, ласковые, греющие добротой, не дающие потерять себя. А так-таки могло случиться, если бы она жила одним днем, не думая про минувшее, благое. Но она умела увидеть давнее, и сияло увиденное так завлекательно, что еще долго Агалапея была не в силах отстранить сладостное наваждение и все-то в ближнем мире казалось постылым и отвратным. Ее тянуло снова и снова окунуться в прошлое. Но она уже знала, что оно не придет сразу: видения не следовали одно за другим, а появлялись через определенное время, да и то лишь когда память не ослаблялась большим, невмочь ей, старой, напряжением. Почитай, что всю ночь Агалапея находилась между сном, что был короток и чуток, и вялым, но приятным бодрствованием, когда приоткрывалось минувшее, и она дивилась ему и недоумевала, и у нее расталкивалось на сердце.
Утром Агалапея вышла на крыльцо, уже не помня о козе и испытывая лишь легкое беспокойство и не зная, откуда оно, и недоумевая от незнания и желания поскорее избавиться от него. Но это не удавалось. Она спустилась с крыльца, приблизилась к конуре и, скорее, по привычке, негромко позвала козу. Удивилась, что та не вылазит из темного теплого нутра. И тут вдруг вспомнила о вчерашнем и засуетилась, нагнулась, заглянула в конуру, там было пусто, забегала по двору, а потом прислонилась к прохудившемуся заплотцу и долго ждала, пока утихнет, умнется в груди, и вышла за ворота.
Она была не в состоянии понять, куда теперь пойдет, чтобы не сбивать попусту ноги. Помедлив, двинулась на берег Байкала, к высоко поднявшемуся над льдистой поверхностью ослепительно белому мыску. На — нем чернела, чуть покосившись, еще крепкая, на доброй мужичьей основе, плотно и домовито укладенная изба Дедыша. Старуха брела по узкой, петляющей меж зеленых дерев тропе, чуть погодя по лежалому колючему кустарнику. Нагибаясь, раздвигала его, изредка укорачивала шаг, и не потому, что впереди что-то мешало, а для того, чтобы поглядеть окрест, вдруг чудилось, следы вон там, под сосенкой, узкие, чуть покривленные, козьи… Но вот отмечала, что это не козьи следы, чьи-то еще, и, огорченная и уж ничего путного не ждущая, страгивалась с места. Неожиданно она увидела ребятню на опушке березовой рощицы, что подымалась, чуть отступив от моря, и была молода и тонкоствольна. Старуха не сразу признала в ребятне голь перекатную Краснопеихину и замедлила шаг, наблюдая за нею. Что-то не понравилось в ребятне, что-то недоброе углядывалось в том, что она, расторопная и ловкая, и минуты не постоит на месте, делала. Но еще не скоро Агалапея отметила в этой возне угрозу для себя и, задрожав от обиды, пошла дальше. Она не любила голь перекатную, считала ее чуждой деревенскому люду. Попадись нынче на глаза не они, а свои, карымчатские, испереживалась бы.
Дедыш сидел на низких деревянных полатях, на стершемся покрывале, что свешивалось скомканное до пола. Вокруг было не прибрано и стыло, печечка стояла нерастопленная, мелко колотые дровишки лежали подле нее на круглом листе железа, прибитом к полу гвоздями с большими шляпками, отполированными до тусклого свечения.
— Ты, чай, не заболел?.. — недоумевая, спросила Краснопеиха, задержавшись на невысоком, об одну тесину, порожке.
Старец отрицательно покачал головой. Краснопеиха, зная, как уважает Дедыш порядок в доме, и малой соринки не сыщешь в горнице, да и в кухоньке во всякую пору прибрано, не поверила, но не сказала об этом, сняла курмушку, повесила ее на толстый деревянный гвоздь у двери, взяла в темном, под ситечной занавеской, углу круто связанный голячок, принялась расторопная подметать-прибирать в избе, изредка выпрямляя спину и сказывая про взволновавшее.
— Ишь какие… — роняла она в притирку к делу, привычно упрямо и жестко опуская слова, точно бы отчеканивая из них что-то одной ей понятное. — Это я про голь перекатную, Краснопеихину. Иду к тебе-то, вижу, голь вытворяет чего-то. Не сразу и соображу, и чего бы?.. Но тут… Да, да!.. Голь-то разбилась на две группки: одни, значит, за охранников, а другие навроде как лагерные сидельцы. И эти, которые за охранников, люто злые, измываются почем зря над несчастными: на пень поставят, а под ним вроде бы огонь разводят. Еще кричат несусветное: ты, падло, отвечай, не то кончу!.. — Смотрела на Дедыша с испугом: — Ну, не злыдни ли? Уж теперь готовы схватиться за ножи. Созрели для сегодняшней власти!
— А может, еще нет? — вяло сказал Дедыш. — Чего с них взять? Малышня. Не ведают, что творят.
— Не ведают? Еще как ведают! Они в своем уме.
— Ой ли, Агалапеюшка? А куда ж подевалась правда, иль она покинула людей и уж не отведет напасть, не отвратит никого от зла?..
— Кровь людская нынче точно вода, пей — не хочу… Вот и вся правда.
Чуть погодя Агалапея за делом запамятовала о Дедыше, думая о разном, больше о том, что мучало, она вздыхала, не умея осилить неприятие того, что тяжким гнетом легло на деревенский мир.
Дедыш все ниже и ниже опускал голову, перед глазами что-то маячило горькое.
— Да ты и впрямь заболел! — сказала Агалапея, затревожась и пряча голячок за занавеской. Подошла, подсобила старцу, тот лег на полати, виновато посматривал на старуху. А та обо всем позабыла, и даже о пропаже козы не помнила, глядела на Дедыша
