Земной крест - Ким Балков
Толпа начала распадаться. И, когда луна снова осветила окрестность тусклым и вялым светом, возле Револи остались лишь охранники и Мотька с Амбалом.
— Что это? Что?.. — пробормотал Револя и, вскинув руку, начал стрелять… Амбал вырвал у него револьвер, засунул себе за пазуху. Револя, обеспамятев, кинулся на обидчика. Но Мотька оказалась у него на пути, обняла за плечи, притиснула к себе. Револя начал задыхаться и, пожалуй, задохнулся бы, если бы Коськова не догадалась отпустить его.
А потом все трое прошли немного по улочке, как вдруг наткнулись на что-то безжизненное и темное. Мотька нагнулась и тут же выпрямила спину:
— Старуха какая-то, и вроде бы неживая. Уж и пальцы закоченели. — И пошла дальше, лениво думая, что, может, старуху и не прихватило, а Револя нечаянно подстрелил ее.
Амбал и Револя шли сзади и негромко переговаривались, и не было в их голосах прежнего раздражения, поостыло, ослабло. Но вот Амбал свернул в заулок. Мотька замедлила шаг, а когда Револя поравнялся с нею, взяла его под руку. Тот попытался не подчиниться, но она была настойчива, а он чувствовал в теле вялость, и пошел, куда она влекла его, уже ни о чем не соображая и ощущая себя смятым и опустошенным, точно его переехала телега.
Они очутились в избе, что стояла на южной околичке деревни, неказистая, с низким, покосившимся, притоптанным крыльцом, с тусклыми глазницами окон, со срывающимися с петель, позвякивающими ставнями. Мотька помогла Револе снять разъехавшиеся, с дырами, глянцевито поблескивающие сапоги и подвела полюбовника к столу, силком усадила его на низкий, с толстыми покривелыми ножками, широкий табурет, сказала ласково:
— Погоди, миленький, я сейчас… Пожрать поищу…
Она принесла краюху хлеба, нарезала ее черными ломтями, накрошив на стол, потом смела крошки на пол. Сбегала в сенцы, нагребла в миску ледяно поблескивающей соленой капусты, отыскала и темную бутыль самогона. Револя поморщился, он не хотел пить, но Мотька сделалась настырной и как бы лишилась последней робости перед Револей. Это обидело его. Если бы не то давящее, что еще держало его в своей власти, не давало распрямиться, он не позволил бы гулене разговаривать с ним как с равным.
Мотька не отступила до тех пор, пока он не поднес ко рту стакан с самогоном. Револя не был голоден, однако ж еще долго сидел за столом и исполнял все Мотькины желания, и при этом не чувствовал стеснения, словно бы уже давно лишен возможности вершить то, что по нраву. Странное состояние для Револи, привыкшего поступать согласно своему разумению. Впрочем, скорее, не разумению, а разным подвижкам, что страгивали его с места и повелевали им. Но нынче он поменялся и упрямо, что не походило на него, размышлял о чем-то. Но вот по лицу его пробежала какая-то тень, и оно стало не так холодно и чуждо всякому проявлению жизни, и было уже не мертвая маска, а что-то колеблемое сердечной смутой. Мотька же, напротив, сделалась пуще прежнего энергичной и бойкой. Она догадывалась, что это ее минуты; не сказать, чтобы они часто выпадали, но когда выпадали, Мотька преображалась и уже не заглядывала, заискивая, в Револино лицо, не старалась ему угодить. Она сказала, чтобы он раздевался и шел в «постельку». Она так и сказала. Но он как бы не понял ее, намеренно отодвигая предстоящее, что не всегда приносило усладу и прежде. И, если он исполнял то, что охотно исполняли другие, то скорее по привычке, а еще от неумения отказаться от опротивевшего занятия, от неспособности противостоять Мотькиному желанию. Он медлил, руки не слушались, и он с трудом стащил с ног сапоги, сидя на краю уже разобранной постели.
— А начальство-то, надо думать, не погладит вас с Амбалом по головке. Чего вы вдруг надумали выгонять людей из дому? Чего на вас напало-то? Я-то совсем не того хотела, а если даже чего-то предлагала, то понарошке. М-да… А ты еще стрельбу затеял… — сказала Мотька.
— Не лезь не в свое дело, — буркнул Револя.
Он запамятовал размотать портянки. Так и сидел на краю кровати, вытянув ноги и ничего не замечая. Подошла Мотька, всплеснула руками, раздосадованная:
— Ой, оченьки, вроде бы малец какой, и штаны сам не сымет. — И тут же добавила нетерпеливо: — Дай-ка подсоблю!
С ее плеч спадала легкая ситечная рубашка, сквозь которую отчетливо обозначалось теплое и крепкое тело. Револю вдруг нестерпимо потянуло пощупать его, неясно, откуда появилось желание, ведь выполнить-то его ничего не стоило, когда они лягут в постель, но нет, ему хотелось сделать это теперь же, и он недолго противился своему желанию.
— Ты что, спятил?.. — когда Револя ущипнул-таки ее за бок, взвизгнув, сказала Мотька. — Нетерпеж взял? Чудно! Не замечала за тобой такого… Но да и на старуху случается проруха.
Она захохотала и не скоро еще стянула с него, сопротивляющегося, узкие в коленках штаны и подтолкнула к кровати, сама легла с краю. Спокойно ждала, когда Револя очухается, а через минуту уже испытывала к нему безразличие, которое неожиданно накатило. Она сильно удивилась, когда Револя зашевелился и прикоснулся к ней захолодавшими руками, а когда эти руки забегали, точно бы ища что-то, поморщилась и уж намеревалась отодвинуться от постылого, но сделала не это, вдруг навалилась на него, костистого и длинного, большим сильным телом. Он охнул и затрепетал под нею. Но Мотька как бы ничего не заметила, уже отринув безразличие, на смену пришло другое чувство, сладостное и трепетное, это чувство сказало, что она госпожа, а он раб, и нужно поступать с ним как с рабом, то позволяя ему прикоснуться к себе, то не даваясь. Ах, какое славное чувство! Если бы его не было, иль позволила бы себе Мотька баловать с Револей? Да не-ет… Мало ли в округе сильных и здоровых мужиков, пошто бы она связалась со слабаком? Ах, как хорошо! Так бы и удерживала это чувство, прислушиваясь к захлебывающемуся дыханию Револи и ощущая его насыщающуюся ею ослабность. Когда же он почти достиг своего, Мотька с силой оттолкнула взмокшего Револю и какое-то время наблюдала за ним, жалостливо скулящим, а потом, насладившись своей властью, равнодушно,
