Август Цесарец - Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
Мутавац очнулся и, словно распростившись с жизнью, недоуменно взглянул на Юришича: чего опять этому человеку надо? Ах да, кто-то говорил, что у Юришича было свидание. Он видел, значит, людей с воли, может быть, что-нибудь узнал об Ольге? Но если узнал, то, конечно, сказал бы ему прямо, тем более, если вести оказались добрыми, а если нет — то разве может его что-то еще интересовать? Он не сдвинулся с места.
— Неужели это самое приятное место для вас? — недовольно спросил Юришич и, заметив усмешку Мачека, сел рядом. — Вас как магнитом тянет к людям, которые желают вам зла. Вы из тех, кто придумывает несчастья, когда их нет.
— Какое несчастье? — осел в Мутавце вопрос, тяжелый, как свинец, удививший его вначале, потом сделавшийся безразличным.
Мачек хотел что-то возразить, но передумал. Размышляя, чем бы расположить к себе Мутавца, Юришич вспомнил о картинке. Он видел ее у него, значит, Рашула отдал. А записку?
Записку? Зачем Юришич пришел? Мутавац испуганно взглянул на караулку, вдруг какой-нибудь охранник слышал. Но охранники дуются в карты. Могли все-таки услышать. Рашула о ней ничего не говорит, и хорошо, пусть не говорит и Юришич. Мутавац сейчас думает о другой записке, да, о другой, о своей.
— Н-н-н-е-е-т зап… зап…
— Есть, — тихо говорит Юришич. Он ее видел и прочитал. Рассказал, как это произошло, что написано в ней, особо отметив, что Ольга получила его выходное пособие.
— Вы кое-что забыли, — осмелел Мачек; поначалу он думал, что Рашула ушел в тюремный корпус, но, встав, чтобы поднять упавшую фигуру, он сейчас увидел его под окнами комнаты для свиданий. — Рашула и мне записочку показывал (а так оно и было, когда они договаривались о публикации в газете статьи против Пайзла). Ольга пишет еще, что полицейские сыщики вчера угрожали ей арестом.
— Die Reuse Raschulas Frau war auch erwähnt, haben Sie mir gesagt[76], — дополнил его Розенкранц, обозленный, что Рашула всем показал записку, но только не ему. Но, сказав это, он как будто был вполне удовлетворен.
Два абсолютно противоположные чувства столкнулись на развалинах сознания Мутавца. Ольга получила деньги, значит, сможет прокормить себя и ребенка. Это уже легче. Но Ольге вчера угрожали арестом. Это гнетет невыносимо. А Юришич, жалея его, хотел это скрыть и утешить его обманом. О, тогда, может быть, лучше такие люди, которые, как Мачек, говорят правду, пусть даже жестокую, беспощадную.
— Ее не должны арестовать, — решительно заявил Юришич. — Не вероятно, а совершенно определенно ваша супруга слегла в постель, время наступило, поэтому она, господин Мутавац, и не приходит.
Сквозь тучу, окутавшую душу Мутавца, не смог проникнуть даже этот проблеск утешения. Но если и проник, то затаился во мраке. Ну конечно, ведь и Ольга ему утром говорила, что скоро родит. Скоро, скоро, облегченно вздохнула она в его объятиях и судорожно стиснула его руку. Это воспоминание еще прежде волновало его душу. Так почему Ольга, когда сказала: «Как у тебя стучит сердце, Пеппи!» — а он ей отозвался, словно эхо: «Скоро ли?» — почему она испугалась: «Что скоро, о чем ты спрашиваешь?» Он думал о родах, а она прежде чем поняла, в чем дело, испугалась, что я спрашиваю, скоро ли перестанет биться мое сердце! Она невольно выдала себя, это абсолютно ясно понимает сейчас Мутавац: она тоже думала о его смерти! Следовательно, его смерть на застала бы ее врасплох, она уже наполовину подготовлена! О, разумеется, она этого не хочет, он сам тоже не хочет. Но если удастся выйти на свободу, не станет ли он, такой изнуренный и беспомощный, обузой для нее, не заставит ли ее разрываться между ним и ребенком, которому она обязана посвятить все свои заботы? Не взглянув больше на Юришича, Мутавац, терзаемый сомнениями, резко отвернулся, храня каменное молчание.
Юришич надеялся хотя бы слово выманить из него, найти щелочку, через которую можно было бы заглянуть в темное нутро его души. Скорее камень растопится, чем этот человек. Юришич чуть было не поддался порыву оставить его в покое. Но другое желание, неумолимое и яростное, охватило его. Он решил любой ценой сломать сопротивление этого человека.
— Вообразите, господин Мутавац, у вас, может быть, уже есть сын или скоро будет. Неужели это вас ничуть не трогает? Вы бы хоть улыбнулись, сказали что-нибудь. Утром вы поставили на место хулиганившего Наполеона. Вот так и надо! Не позволяйте смеяться над вами, позорить вас. Покончите со своим малодушием! Так нельзя жить, надо бороться! Я слышал, что Петкович говорил вам о смерти и жертве ради жены. Он не имел в виду вас, об этом я вам еще утром сказал, а может быть, вы сами слышали, как он обронил, что это к вам не относится. Но знаете, кто вам больше всего желает зла? Рашула. Да, Рашула, говорю это громко, пусть все слышат — он.
— Нет его здесь, — снова привстал Мачек; и действительно, его уже не было во дворе.
— Что с того? — продолжает Юришич, предвидя, что Рашула ушел в здание тюрьмы разузнать, какой оборот примет история с Петковичем. — Я все это сказал ему в лицо, вы ему тоже можете выложить. Да, Мутавац, Рашула вам зла желает, даже смерти. Он подстрекал Наполеона тюкнуть вас топором. Петковича подговаривал загипнотизировать вас и толкнуть на самоубийство. Петкович обвинил его в этом, сообразив, наверное, что Рашула домогается самоубийства от него самого. Вы помните это? Записочку, которую он присвоил, он намеревается использовать против вас на суде. Он готов любое средство пустить в ход против вас, и помощников ему в этом деле не занимать — вот они!
— Это клевета! — вскочил Мачек, а Ликотич, как желтая ладья, поднялся над шахматными фигурами. Именно эту ладью он только что проиграл Мачеку.
— Weiss gar nichts darüber![77] — вспыхнул Розенкранц, оскорбленный, но безмерно счастливый, что теперь он располагает фактами, которые помогут ему держать Рашулу под шахом.
— Не оправдывайтесь! Знаю я вас! — махнул рукой Юришич, огорченный, однако, что реагируют все, кроме Мутавца. — Я вам говорю об этом, господин Мутавац, не для того, чтобы вас запугать, — я хочу помочь вам, обратить внимание, предупредить о намерениях ваших врагов. Держите с ними ухо востро, сторонитесь их, считайте, что их и нет здесь.
— Мутавац заклятый враг самому себе, — вставил Мачек, которого поддержал Ликотич, и гордо сел.
— S is alles nicht so schwarz![78] — Думая больше о себе, чем о Мутавце, зевнул Розенкранц; надо сказать, что после стычек с Рашулой он в его отсутствие узнал от Мачека одну тайну и поэтому сейчас посмелее смотрит на угрозы Рашулы, прозвучавшие в камере Пайзла.
Юришич не обратил на него никакого внимания. Может, прав Мачек — Мутавац сам себе враг? Приверженность отчаянию, упорное желание все видеть в черном свете — вот что губит этого горбуна. А его самоотреченность и оцепенелое молчание? Что это, безнадежность или дикое упрямство?
— Вы должны жить — ради себя, ради жены, ради ребенка, — этим Юришич исчерпал все, чем хотел приободрить Мутавца и оградить от губительного влияния Рашулы. Да, вот еще что. Не хочет ли Мутавац перебраться к нему в камеру, где они будут вдвоем и одни?
Все это время Мутавац теребил бородку, но теперь опустил руки. Он слушал Юришича на удивление внимательно, не пропустил ни одного слова. Однако все в нем хаотически перемешалось, и только отдельные проблески сознания, как острые и холодные мечи, пронзали его сердце. Бьется ли еще это сердце? Да, он чувствует, оно бьется в груди, как будто всю кровь скликает на бунт и битву против бацилл, которые разъедают его легкие. Это его злейшие враги, они убили его отца и братьев, его тоже убьют, сердце не справится с ними. К чему все эти слова Юришича, советы, поддержка? О, все это знал он уже давно, с тех пор, как обивал пороги канцелярий, терпел унижения, еще тогда знал, что надо быть решительным, твердым и смелым, менее чувствительным и более жестким, и он мог бы стать таким, если бы остался с Ольгой. Но жизнь его смяла, даже ей он внушил малодушие; самое большое желание — желание жить — в нем умерло, и он со страхом наблюдает за каждым своим шагом. Да, та отчаянная схватка с Наполеоном была последней судорожной попыткой превзойти самого себя, попыткой, закончившейся щемящим ужасом и страхом перед любой такой попыткой. Рашула его хотел убить. И чтобы защитить его, Юришич приглашает к себе! Зачем ему это? Не станет ли Рашула еще хуже относиться к нему в канцелярии и во дворе? И как отвязаться от Рашулы, как уберечься? Разве сегодня он уже не стоял перед ним на коленях, а он все-таки хочет на суде использовать письмо Ольги против них. Но в сущности все равно, что хочет и что делает Рашула и его дружки. Он и без них знает, что ему надо делать. Но стоит ли убивать себя, чтобы Ольга плакала, а эти будут смеяться, и Рашула, главный его гонитель, будет злорадствовать над его трупом? Отчаянный всплеск гордости, граничащей с ненавистью, необузданное желание жить, граничащее с безумием, согнули, как прут, Мутавца, он весь сжался, с усилием сдерживая себя. Страх совершить ч гото безумное, подчиняясь чужой воле, страх глубокий и далекий от прежней готовности к смерти обрушился на него, комом застрял в горле. Бессознательно, инстинктом животного, которое по дороге на бойню не разбирает, кто его жалеет, а кто нет, даже ласку воспринимает как удар и бодает рогами всех вокруг, почувствовал он в Юришиче своего преследователя. Он резко отталкивает его локтем, даже руки вытянул вперед, как будто хочет вцепиться в горло, хрипит и огрызается глухо, жутко, но без заикания, отчетливо ясно, как будто всю жизнь вкладывает в каждое слово.
