Казимеж Тетмайер - Легенда Татр

Они уселись перед избой, так как было тепло, а в поле к это время никакой работы не было, и стали разговаривать.

Войтек нашел кусок мягкого липового дерева и принялся что-то вырезывать.

Долго смотрел на него старик Нендза, не вмешиваясь в разговор женщин, говоривших о свирепствовавшей среди детей лихорадке, которую можно вылечить так: три раза натереть горло ребенка листьями вербы, растущей над рекою, а потом отнести листья обратно туда, где они были взяты. Наконец Нендза спросил:

— Войтек, что ты делаешь?

— Матерь божью.

— Матерь божью? Скажи ты мне, хлопец, чего это тебя тянет к таким забавам?

— Сам не знаю, откуда это у меня берется, — ответил Войтек.

— Ну, вот говоришь, что сейчас вырезаешь матерь божью. С чего это тебе на ум пришло? Почему ты делаешь ее, а не что-нибудь другое?

— Я, дядя, смотрел на землю и нашел кусок мягкого липового дерева. Подержал его в руке, поглядел, а потом начал резать.

— Да ведь матерь божья тебе не являлась? — улыбнулся дядя.

— Она мне не являлась, я ее видел в алтаре костела в Шафлярах, когда мы с покойной матерью там были. Вот она мне и вспомнилась. Хотел бы я сделать такой алтарь! Если б мягкого дерева было вдоволь, я бы сделал. В середине поставил бы матерь божью с младенцем на руках и с тоненьким обручиком над головой. Вокруг бы звезды сделал, а под ногами шар, а на нем змея и яблоко — все, как я видел в Шафлярах. Змей, кажется, яблоко в пасти держал. Эх, какой был бы алтарь!

— Так, так… — задумчиво протянул старик Нендза.

— А потом мне хотелось бы вырезать еще что-нибудь, — продолжал Войтек. — Я бы сделал горы высокие-высокие, а по ним козы прыгают, над ними орел летает, а крестный, Саблик, медведя иль кабана убивает.

— Да, хорошо бы… — ответил старик.

— Вот так бы оно и было, дядя, правду говорю.

— Господь бог каждое свое творение каким-нибудь даром наделил. У кабана клыки есть, а мужик на всякую работу способен. Был у меня когда-то замечательный нож, пастушеский, и не мог я на него надивиться. Ручка была украшена кольцами из меди, кости, рога, даже серебра, а сверху медная заклепка… Да все так затейливо сделано, что я, когда пас овец, не раз себе голову ломал, какой же это человек его смастерить мог… А еще видел я где-то чупагу. С одной стороны на ней был сделан костер, а вокруг него люди на коленях огню молятся. А с другой стороны — солнце, месяц и звезды, а на обухе — как будто человек, молния в одной руке, в другой — шар. Старые люди сказывали — мы ведь не раз в шалаше этой чупаге дивились, — что это бог и что он держит землю. А хозяин чупаги, Сташек Вирдзинник, говорил, что нашел ее где-то в болоте в Марушине. Да-а…

— Эх, как бы я хотел ее увидеть, дядя! — сказал Войтек.

— Нож-то, может, воткнули в какую-нибудь щель в стене, он там и сто лет проторчит, пока его найдут. А чупага — не знаю где. Она была Станислава Вирдзинника. Может, положили ее к нему в гроб, а может, потерялась. Вирдзинник-то уж лет сорок тому как умер.

— О чем это вы говорите с дядей? — спросила старуха Нендзова.

— Я ему рассказывал про тот пастушеский нож, который ты у меня видела, да про Вирдзинникову чупагу.

Осенний день быстро клонился к закату. Вдали на луг вышел пастись олень. Его хорошо было видно.

— Где-то теперь Яносик? — вздохнула Кристка.

— Правда, где он теперь? — подхватила Ядвига.

— Боюсь я за него! — сказала старуха Нендзова, но старик ответил:

— Яносик разбойничье ремесло знает. Нечего такими мыслями себя растравлять, ни к чему это.

— Знаете, дядя, — сказала Ядвига, — я никак не пойму, зачем это он с такой уймой народа за Татры пошел?

— А ты знаешь ли, девушка, зачем у оленя рога выросли? Пути господни неисповедимы, я его благодарить должен, что такого сына дал. Да, я его за это не корить буду, а благодарить! С господом богом спорить не приходится… Эге, никак дождь будет.

— С юго-запада тянет, с Оравы, — заметила старуха.

— Яносику удача должна быть, — добавил старик как бы про себя, — он хочет людей сравнять и не тут, не к Польше, грабить, а далеко. Такого разбойника и бог хранит и люди благословляют. Пойдем, старуха, в избу, холодно! Да и ужин готовить пора. Скоро пастухи придут.

Старики ушли, вместо них пришел работник Мацек со скрипкой и сел около Ядвиги, в которую был влюблен, но на которую и смотреть не смел, так как она была богата, а он был батрак да еще очень молод.

— Мацек, о чем ты думаешь, когда играешь? — спросил Войтек, повторяя вопрос дяди.

— А о чем мне думать? Играю, да и все тут! — ответил Мацек.

— А крестный, Саблик, наверно, когда играет, о прежних временах думает.

— А Кшись о корчме, — засмеялась Кристка.

— Я играю так, как слышал от людей, — сказал Мацек. — Только больше люблю играть вечером, днем не то…

— Ведь и лес вечером лучше шумит, — отозвалась Ядвига.

— Правда, когда такая тишина, как сегодня, тогда, скажу тебе, Войтек, скрипка словно сама играет. Как будто кто-то за тебя водит смычком.

— А ведь кто-нибудь, наверно, песни придумывал? Ведь не сами же они родились, — заметил Войтек.

— Это верно. Наверное, был такой человек.

— И не один! — сказала Кристка. — Ведь есть песни пастушеские, есть разбойничьи, есть охотничьи, есть свадебные, похоронные, солдатские, всякие.

— Разве один человек мог бы столько песен придумать? Никак невозможно, — добавила Ядвига.

— То-то и есть, — согласился Мацек.

— Вот и ты бы мог какую-нибудь песню сложить, — сказал Войтек Мацеку. — Тетка говорит, что на ее памяти три или четыре песни прибавилось.

— Может, и сложу, — ответил Мацек, — песня в сердце родится. Когда тебе грустно или весело, сердце подскажет, что играть или петь.

— Правда, — сказала Ядвига, — когда Бронця Кубова как сумасшедшая бежала навстречу Ендреку Куле, узнав, что оравцы Кулей побили, потому что они панские буки рубить хотели, — Ендрек ей еще издали запел:

Течет из ОравыРучеек кровавый…Не плачь, девушка,Не из моей это раны.

Этой песне его никто не учил, ведь никто не знал, что он пойдет рубить лес на Ораве и что там его братьев оравцы убьют. Он хотел свою милую порадовать и тут же сложил песню.

— Да, оно само приходит, — повторил Мацек, — жизнь учит. Одну песню от людей услышишь, другая в сердце родится, и потом играешь одну людям, а другую — сердцу своему.

— А то и не всем людям… — сказала Кристка.

Ядвига же опустила голову на высокую грудь.

Увидев это, Мацек провел смычком по струнам.

— Слышишь? Играет! — сказал жене старик Нендза, лежавший в избе на кровати. — У нас в Польше, говорят, народ простоват, да ко всему способен. Один из дерева матерь божью вырезал, другой играет так, что и послушать не грех.

— А мне все боязно за Яносика! Как бы он там здоровья или, упаси боже, и жизни не лишился.

— Знаешь, старуха, — сказал Нендза, — ласточка из грязи гнездо лепит, а дрозд в лесу свистит, да обоим им далеко до орла. Он по небу летает, диких коз бьет и над всеми птицами царь.

— Так-то так, — кивнула головой старуха, — да ведь родное дитя…

Наступила тихая ночь, и над всем хутором Нендзы воцарился покой. Войтек пошел спать в избу к дяде, а Мацек еще долго играл девушкам, потом вежливо попрощался с ними, взмахнув шляпой, — он боялся, что они не уходят и слушают его только из любезности, — и сказал:

— Ну, спокойной ночи. Пойду на сеновал.

— Спокойной ночи, — ответили девушки, но не тронулись с места.

— Знаешь, — немного погодя сказала Ядвига сестре, — я бы пошла полежать с Мацеком, он меня любит!

— Ну и иди, — ответила Кристка. — Потешь его и себя.

Ядвига опять опустила голову на грудь: она была моложе и еще девушка.

— А может, не пристало мне самой к нему идти? Лучше бы его к себе пустить.

— Да он и подойти к нашей избе не смеет. Дяди боится.

— А ты сегодня пустишь к себе Вавжека?

— Пущу.

— Вавжек-то пойдет смело — он хозяйский сын.

— Да, а тебе Мацек приглянулся?

Ядвига начала наматывать кончик платка на палец и сказала:

— Знаешь, когда он играет, так у меня даже мурашки но всему телу бегают.

— Ну, значит, и твое время пришло! Шестнадцать лет тебе исполнилось в троицын день. В твои годы я уже спала с хлопцами. Иди!

— Так я пойду… Ты придержи дверь на сеновал, чтобы не заскрипела.

— Не бойся! Ты знаешь, как открыть?

— Разве один раз я дяде сено укладывала?.. Да только…

— Что?

— Что мне ему сказать?

— Мацеку?

— Да!

— А что ему говорить? Окликни его, он проснется, коль уже заснул. А потом уж он у тебя ничего спрашивать не будет.

Ядвига засмеялась.

— Ну, ступай, ступай, — сказала Кристка. — Вижу, что тебе невтерпеж.

— А что, девушки наши пошли спать? — спросила старуха Нендзова у мужа, лежа в постели.