Половецкие войны - Олег Игоревич Яковлев
Нет, тому не бысть! Он, Дмитр, Талец, воевода князя Владимира Мономаха, доберётся до проклятого Арсланапы и снесёт с его плеч волчью голову. Радости никакой в том не будет, просто он исполнит свой долг, сделает то, что должен сделать. Не повезло один раз там, на Тисе, повезёт в другой. Надо в это верить, как верить и в высокую Божью помощь.
По ступеням крутой лестницы Дмитр спустился с заборола внутрь крепости.
Глава 52. Брат и сестра
Из распахнутого окна светлицы открывался вид на каменные зубчатые стены переяславской твердыни. Свежий ветер врывался в покои дворца, овевал лица, из сада доносилось пение птиц. В полуденный час царила в княжеских хоромах тишина. Князь Владимир Мономах, поднявшийся из горницы в занимаемую сестрой Евпраксией камору, наконец-то улучил возможность переговорить с бывшей германской императрицей с глазу на глаз.
Евпраксия, как воротилась на Русь, поселилась в Киеве у своей матери, вдовой княгини Анны. Никого не хотела она видеть, ни с кем не желала общаться. Мономах неоднократно посылал за ней, звал хотя бы на время короткое в Переяславль, но больше года прошло, прежде чем единокровная сестра наконец решила-таки приехать к нему.
Всё такая же каменно-неприступная, равнодушная ко всему творящемуся вокруг, будто бы неживая, бесстрастно взирала она на кружево каменных стен Переяславля, на торжище, на пристань у впадения Альты в Трубеж, на Епископские и Княжеские ворота, на церкви в нарядном убранстве. Что ей было до всего этого? У неё жизнь, страсти, горести остались в прошлом, впереди не было ничего.
Владимир старался убедить сестру в обратном. Сел на скамью напротив, долго молча смотрел на бледное лицо, обрамлённое чёрным платом, на её одежду, мало отличную от монашеской, наконец отверз уста, заговорил:
– Разумею, сестра, тяжко тебе пришлось. Но воротилась ты на Русь, в родные края. Время пройдёт, позабудутся былые беды.
Евпраксия решительно замотала головой.
– Рази ж такое забывается? – с некоторым удивлением воззрилась она на единокровного брата.
– Оно нет, конечно, – потупился немного смущённый Мономах. – Но, Бог даст, не столь остро будет душа твоя всё сие принимать. Как люди бают: время лечит. А коли захочешь – замуж пойдёшь сызнова. Токмо скажи: сыщу тебе жениха доброго. Да такую красавицу, как ты, любой боярин али князь молодой с радостью великой возьмёт.
Сестра слабо улыбнулась.
– Нет, Владимир! – молвила строгим голосом. – Никого мне не надоть!
«А ведь совсем же молода. Двадцать девять лет. И жизнь как будто прошла, и ничего нет. Одна пустота, один холод могильный», – с горечью подумал Мономах. Вслух он сказал так:
– Ты думаешь, ты одна такая – несчастная, разбитая?! Мне вот тоже довелось чашу горькую испить. Сын, Изяслав, погиб в сече с Ольгом. С Гидой вот расстаться пришлось. Брат наш Ростислав такожде погиб. А сколь бед половцы поганые мне причинили! И столы я терял, и в осаде сидел – да чего токмо не было! Но жить-то ведь надо, одолевать себя, слабости свои, и идти дальше. И верить, что пройдёт, схлынет кручина, минует гроза, солнце снова выступит.
– Моё солнце, брат, зашло. И ты меня с собой не равняй. У тебя вон и жена новая, и Гюргий малый есть, и Мстислав, первенец твой, в Новом городе княжит. И дочь у тебя, София, почти невеста уже. А у меня – ничего. Одна пустота. Муж – оказался злодеем, мерзостей сатанинских преисполнился, сын – умер младенцем.
– Но ты можешь сызнова обрести семью.
Снова отчаянно замотала головой Евпраксия.
– Нет, нет, братец! И не уговаривай. Не хочу я этого.
Нечего было Владимиру ответить на слова сестры. Понимал он: её не убедить. Оставалась маленькая надежда, что пройдёт время и что-то поменяется в душе у Евпраксии. Но, откровенно говоря, верилось в такое мало.
Снизу раздались голоса. Княгиня Евфимия скорым шагом поднялась в светлицу Евпраксии, а следом за ней показалась восьмилетняя младшая дочь Мономаха от Гиды София. Юная княжна ещё прошлой зимой воротилась к отцу в Переяславль из Новгорода. Владимир сватал её за одного из сынов старого Всеслава Полоцкого. Думалось: хватит, навоевался он с сим кривичским[276] чародеем, хотелось, чтобы дети их жили между собой в мире.
Вспоминалась Владимиру жаркая битва на берегах Немиги, когда покойный отец с братией сломил Всеславову силу, как десятью годами спустя он, Владимир, вместе со Святополком брал штурмом мятежный Полоцк, как после разорял Всеслав Смоленщину и в ответ на это лиходейство дружина Мономаха обратила в пепелище Меньск[277].
Владимир оглядел жену и дочь. Евфимия была, как всегда, в ярких одеждах, любимый цвет её был алый, вот и саян на ней такой, и сапожки сафьяновые с узкими носами. София, невысокая, худенькая, с правильными чертами лица, темноглазая – в мать, тоже в дорогом платье, пуговицы блестят яшмой, белокурую головку перетягивает серебряный обруч. Мала ещё, но можно бы подумать об обручении. Один из сынов у Всеслава, Святослав, как раз по летам ей подойдёт.
– Ну вот что, сестрица! – снова обратился Мономах к Евпраксии. – Мы тебе не чужие. Еже какая беда али нужда, не бросим. И ещё. Двери хором моих всякий день и час для тебя открыты. И в Переяславле, и в Киеве, и в Смоленске.
– Воистину, – поддержала мужа княгиня Евфимия.
Мономах глянул на неё, кивнул головой в знак согласия и чуть заметно улыбнулся.
Евпраксия в ответ произносила скупые слова благодарности, но звучали они сухо и бесстрастно. Владимир молчал, кусая уста. Нет, не возмог он растопить в душе сестры лёд отчуждения, не сумел возродить её к будущей жизни.
Впереди у них обоих будут короткие встречи в Киеве, в доме Анны, будут ничего не значащие фразы, и будет Мономах горько сожалеть о загубленной жизни киевской княжны. И думалось уже, глядя на холодное равнодушие Евпраксии: а у его, Владимира, дочерей, у той же Софии, всё ли
