Половецкие войны - Олег Игоревич Яковлев
Святополк решил поддержать беседу.
– Ты прав, брат мой Владимир. Всем известно, что император Лев Шестой[270] был неплохим писателем и поэтом, Анастасий Дикор[271] чёл проповеди в соборе Софии, а Константин Багрянородный[272] и вовсе оставил после себя учёные трактаты. Этим людям мало было править – они хотели прослыть мудрецами. И были ими.
Юная Варвара, выслушав слова Святополка, довольно повела носиком. Никак не походил её муж на грубого варвара, каким она его себе ранее представляла. Святополк бегло говорил по-гречески, утверждал, что прабабкой его с материной стороны была королева Феофания, племянница императора Иоанна Цимисхия[273], и легко мог вести богословские беседы. Чувствовала и понимала уже ромейская царевна, что будут они с ним жить хорошо.
В разговор неожиданно вмешалась княгиня Евфимия.
– У нас здесь свадьба али толковня учёная? – засмеялась молодая жена Мономаха, довольно дерзко прерывая излияния киевского владетеля. – Вели-ка, князь, кликнуть скоморохов. Чегой-то они умолкли!
Не время было Святополку портить отношения с Мономахом и его простушкой женой. Скрипнув зубами от злости, он подозвал дворского и отдал короткие распоряжения. Вмиг забили бубны, засвистели свирели, заиграли дудки. Продолжилось в княжьем тереме весёлое торжество.
…Следующим летом по решению Витичевского съезда сын Святополка Ярославец-Бесен получит стол во Владимире-на-Волыни. Вместе с сыном отправит на Волынь Святополк и состарившуюся чудинку. Объяснит, что, мол, нужен за подростком-сыном пригляд. Не хотелось князю, чтобы бывшая полюбовница мельтешила в его киевском дворце, вызывая недоумённые вопросы в окружении ромейской принцессы.
Вскоре после этих событий молодая княгиня Варвара родит дочь Марию.
Глава 51. Добродетель или зло?
Уже без малого год минул, как «с чадью и с домом своим» приехал боярин и воевода Дмитр Иворович в Переяславль, на службу к князю Владимиру Мономаху. Никто, кроме жены, не называл его по-простому Тальцем, давно забыт был на родной земле некогда отчаянно-смелый юноша-дружинник, насмерть рубившийся в чешских лесах и в Диком Поле, теперь на смену ему пришёл статный, умудрённый опытом полководец, умный советник, человек, твёрдый во всяком важном деле.
Воеводу Дмитра в дружине Мономаха уважали, с благоговением слушали его рассказы о буйной юности и мытарствах в плену и в рабстве, дивились крутым поворотам судьбы, так высоко вознесшей сына безвестного людина из маленького сельца, от которого и пепелища-то ныне не осталось.
Раздумчиво обходил воевода сторожевые посты, взбирался на земляные валы, кольцами опоясывающие Переяславль, подымался на высокий каменный заборол. Заслоняясь ладонью от брызжущих в глаза солнечных лучей, пристально всматривался он в степные дали. Тишина царит вокруг города, только кусты перекати-поля катятся по пыльным сакмам[274] да слышна песня жаворонка в голубом небе. Но тишина и покой обманчивы, напрягает зрение воевода: не курится ли вдали дымок, не огненный ли язык пламени рвётся ввысь? Десница привычно стискивает рукоять меча, отдаётся короткий приказ, и пешие лазутчики-сакмагоны исчезают в густой траве. В стороны разлетаются конные сторожевые отряды – за степью нужен глаз да глаз, время теперь тревожное, лихое, то тут, то там появляются у пограничных городков и сёл лютые половецкие орды.
К Дмитру подошёл князь Владимир. Алый плащ-корзно облегал плечи князя, ветер развевал его рыжеватые, поредевшие с годами кудрявые волосы. Владимир наполовину грек, но только вот эти сильно вьющиеся волосы да нос с горбинкой и выдают его греческое происхождение – у него серые лучистые глаза, светлая, почти молочной белизны кожа.
Спокойным ровным звонким голосом князь заговорил:
– Надобно, воевода, промыслить нам о Русской земле. Великое зло творят на ней поганые сыроядцы. Кто считал, скольких людей полонили они? Скольких убили? Сколько скота угнали? Сколько сёл пожгли, хуторов, деревень? Вот жил ты у угров – и тамо такожде. Сколь раз выходил на поганых? Едва ль не каждое лето, верно?
Воевода Дмитр согласно кивнул.
– Многажды ратились, княже.
– Ведаешь ты, стало быть, повадки половецкие. Так вот, ведай и иное: сила поганых – в нашей слабости, в крамолах наших бессмысленных и нескончаемых. Мыслю собрать всю Русь в единый кулак. На снеме в Витичеве недавно толковал о том с братией. Вроде внемлют, но в поход идти не торопятся. Каждый своим делом занят. Святополк всё на Волынь, на Галич глядит, Святославичи – Давид с Ольгом – жалуются на бескормицу, на безденежье, иные такожде очи в сторону воротят. А не помнят, как ходил я единожды в ближнюю степь, как воевал половецкие станы, как иссёк Китанову чадь. Сколько злата, сребра, коней взяли мы тогда со Святополком!
Ныне, мыслю, снова надо снем скликать, сговориться о походе. И не в ближнюю степь идти, но на Дон, на Донец. Там ибо корень поганый сокрыт, оттуда почти все набеги на землю нашу зачинаются, там силы их главные, там станы и Шарукана, и Бельдюза, и Арсланапы.
При упоминании Арсланапы лицо Дмитра оживилось, он резко поднял внимательные задумчивые глаза.
– На меч мой во всяком деле положиться можешь, княже, – сказал он. – По сердцу мне слова твои. Чую, правильно створил, к тебе приехавши. Хвалиться не буду, но скажу одно: в деле ратном смыслён я, не один раз с погаными бился. Да и… кровник у мя тамо. Срубить ему голову хощу.
Князь ничего не ответил, только чуть заметно кивнул и отошёл в сторону. А воевода долго ещё стоял на забороле, стискивал десницей рукоять сабли и вспоминал былое: и рати, и полон, и вставало перед ним перекошенное от злобы, изуродованное шрамами ненавистное лицо Арсланапы. И думалось: настала наконец пора сойтись им, лютым беспощадным врагам, в третий и в последний раз в жаркой схватке, и для одного из них миг этой схватки станет мгновением смерти.
«Господи, помоги! Пошли перемогу[275] над ворогом!» – Дмитр вскинул голову и посмотрел ввысь, на безоблачное голубое небо. Может, где-то там, в горних высотах, Господь услышит его страстную мольбу. Господь всемогущ и всемилостив, и воевода проникался верой, что так и будет, что настанет для него час упоительного мщения. Упоительного? Но ведь месть не есть добродетель, она – зло! Так и
