Владимир Нефф - Императорские фиалки
— Да, конечно, Новотный указал ему на дверь, — подтвердил Гафнер.
«На дверь я ему не указывал хотя бы потому, что мы разговаривали во дворе, на Сеноважной площади, — думал Недобыл. — Вы же знаете, сказал я ему, сейчас зима, у меня даже своим людям делать нечего. И вопрос был исчерпан. Он еще попросил извинить за беспокойство и ушел. Кто мог подумать, что он сразу после этого взбеленится и начнет вытворять такое!»
— Нетрудно догадаться, что с Новотным он разговаривал вежливо, даже подобострастно, — продолжал Гафнер, словно читая мысли Недобыла. — Так уж был воспитан, в почтении к господам. За три года, проведенные нами вместе, он не мог преодолеть некоторой робости передо мной, несмотря на то что я был таким же несчастным, как он, — все видел во мне господина. У него были длинные, унылые усы и вытянутое печальное лицо, лишь редко выражавшее его мысли и чувства; впрочем, его мысли всегда были печальными, а чувства горькими. Я отчетливо представляю, как он, стоя перед Новотным, мял в руках свою старую шапку с твердым сломанным козырьком.
«Да, мял, — мысленно подтвердил Недобыл, — а с усов свисали ледяные сосульки».
— Он отважился надеть шапку, лишь скрывшись из глаз Новотного, — говорил Гафнер. — Она была велика, сползала на уши, потому что в тюрьме он сильно исхудал: странно, но у человека даже голова худеет.
— Этого не может быть, — вмешалась Мария. — На голове нет жира.
— Очевидно, может быть, — ответил Гафнер. — Но, выйдя на улицу…
«Это было на площади, на Сеноважной площади», — думал Недобыл.
…или, вернее, на площадь, — поправился Гафнер, — этот тихий человек пришел в ярость. Вероятно, обезумел от отчаяния, горя, ненависти, просто…
— …раскрыл нож, вернулся и заколол Новотного, — перебила Мария.
— Нет, ничего подобного он не сделал, — возразил Гафнер.
— Жаль, — сказала Мария, — а по-моему, так и надо бы такому злому человеку, как этот Новотный. Ну, что же он сделал? Поджег его дом?
— Нет, нечто гораздо более невинное. Но при его мягком характере даже этот невинный поступок поразителен. По воле случая перед домом Новотного мостили тротуар; если бы не это, может, ничего бы и не случилось. Но тут Пецольд с нечленораздельными, яростными возгласами подбежал к груде булыжников и стал один за другим швырять их в окна Новотного. Не успели люди опомниться, как он выбил все окна фасада. Сбежались мостильщики, возчики, они пытались его удержать, но он сопротивлялся с чудовищной силой, а когда подоспевший патруль надел ему наручники, он пинал патрульных и кусался. Но потом сразу сник и покорно пошел с ними.
— Как замечательно рассказывает пан журналист! — заметила тайная советница Стракова, когда Гафнер умолк. — Я прямо вижу этого человека, как в театре.
— Это его профессия, он должен уметь увлекательно рассказывать, на то он газетчик, — сказал тайный советник Страка.
Гафнер некоторое время молчал, а потом заговорил снова:
— Увлекательная история закончена. Когда Пецольда перевели в Новоместскую тюрьму, я пришел к нему сообщить, что нашел для него хорошего адвоката, который надеялся выручить Пецольда, доказав, что он действовал в припадке помешательства.
— Ну, это не так-то просто, — возразил доктор прав Гелебрант. — Не будь у этого человека судимости, такой путь сулил бы известную надежду на успех. Но я поступил бы иначе. Надо было убедительно доказать, что Новотный — человек жестокий, беспощадный. А еще лучше, что, пока семья Пецольда жила в его доме, он обольщал его жену, покушался на ее честь. Это было бы для Пецольда замечательным смягчающим вину обстоятельством. Не насильник ли этот Новотный? А может, развратник или пьяница?
— Наверное, пьяница, — решила Мария Шенфельд. — Я представляю себе его каким-то… как это сказать? Ein Ungetüm.
— Чудовищем, — подсказала тайная советница Стракова.
— Все это обсуждать не стоит, — ответил Гафнер. — Выяснилось, что Пецольд ни в каком защитнике не нуждается.
— Его освободили? — оживленно спросила Гана.
— Нет, он повесился.
Столь неожиданное завершение истории Пецольда произвело на всех огромное впечатление. Раздались испуганные, сочувственные возгласы. Мария тихонько плакала, а тайная советница Стракова вынула из сумочки кружевной платочек и, слегка притрагиваясь к мокрым глазам, растроганно прошептала:
— Ах, какое несчастье! И откуда только берется столько горя?
А Гафнер медленно, во второй раз за этот день, обернулся к Недобылу, который побагровел, впервые услышав о самоубийстве Пецольда, и добавил:
— Так это было, пан Недобыл?
Все взгляды обратились к Недобылу. А он выпрямился, казалось, даже вырос — тяжелый, пылающий от злобы и ненависти, жгучей боли и обиды на несправедливость:
— Да разве я виноват в этом? Откуда мне было знать, что этот человек повесится?
— Господа, господа, ради бога, только без скандала! — чуть не плача, умоляла Гана. — Только без скандала! Конечно, никто в этом не виноват! Господа, успокойтесь!
— Так это вы — пан Новотный? — спросила Мария, с интересом и удивлением глядя на Недобыла.
— Да, я! Я тот самый преступник! — воскликнул он, показывая всем ладони своих больших, мозолистых рук. — Я — преступник, вот этими руками создавший предприятие, где кормится шестьдесят человек, шестьдесят отцов семейств. Вы — социалист, пан Гафнер, заступаетесь за бедных людей; скажите, сколько бедняков вы прокормите своей болтовней? Покажите-ка свои ручки, нет, нет, покажите, пусть все видят, кто работает руками, а кто только языком. Где вы были, что делали, когда я изо дня в день, в холод и жару, под дождем и снегом возил товары из Рокицан в Прагу и из Праги в Рокицаны? А где вы были, что делали, пока я долгие годы создавал свое предприятие, работал от зари до зари, с утра до ночи вертелся как белка в колесе? И вы, вы осмеливаетесь упрекать меня за то, что я выселил из своего дома одно из этих шестидесяти семейств и одного из своих возчиков, уголовника, не принял обратно на работу? За что его посадили в тюрьму? За то, что он с другими рабочими бунтовал против нас, против принципалов, против работодателей, против меня, против Борна, против Смолика, против всех, кто что-нибудь предпринимал, вместо того чтобы пропивать и проматывать свои деньги с девками.
— Пан Недобыл! — хватаясь за голову, перебила его взволнованная, пришедшая в отчаяние Гана.
— Сейчас, сейчас я покину ваш салон, сударыня, — сказал Недобыл. — Скажите, уважаемый, что делали парижские социалисты, парижские Пецольды два года назад, придя к власти? Ставили к стенке и вешали на фонарях парижских Борнов, парижских Недобылов и Смоликов!
— Боже мой! — простонала Бетуша.
Она сразу поняла, что из встречи Гафнера с Недобылом ничего хорошего не получится; но, право же, даже она не предполагала, что Недобыл посрамит Гафнера и заставит его умолкнуть, одержит над ним верх и сам выступит в роли обвинителя. Вызвать в обществе ссору неприлично; но, вызвав ее, потерпеть в ней поражение — позорно и непростительно!
— Да, они это делали, — безжалостно продолжал Недобыл, — и даже пан Гафнер при всем его красноречии не может отрицать этого. А я, я должен был нянчиться с семьей Пецольда, бесплатно предоставлять им квартиру, содержать их? Принять Пецольда на работу, хотя у меня никакой работы для него не было? А может, надо было ради него уволить порядочного человека? Жизнь жестока, но я тут ни при чем, уважаемый пан Гафнер… — Он обернулся к Гане: — Простите, сударыня, не я это затеял, но я привык защищаться, когда на меня нападают. Мое почтение!
9Гана не зря расстроилась, не зря в отчаянии хваталась за голову. Настроение у всех было так сильно испорчено этим позорным инцидентом, что можно было опасаться полного крушения блестящего салона Ганы, этого первого робкого ростка пражской светской жизни; счастье еще, что тайный советник Страка нашел подходящие слова и сумел несколько успокоить взволнованных гостей.
— Можно думать об этом как угодно и что угодно, — говорил он, — но то, что мы слышали здесь, — весьма интересно и поучительно, правда, не очень музыкально, но волнующе, ново; как верно подметила моя жена, порой казалось, что ты в театре. Право же, как на хорошей театральной постановке! После рассказа о трагедии Пецольда у восприимчивого и чувствительного человека возникает масса мыслей, вопросов и сомнений; я наверняка буду раздумывать над этим, уяснять себе эти вопросы и сомнения несколько дней, а может, и до будущей среды. Оба — пан Гафнер и пан Недобыл — говорили правду, но я считаю, что они не поняли всей правды и потому не могли сговориться. Пан Гафнер сваливает всю вину на пана Недобыла, пан Недобыл — на Пецольда; но оба забыли, что в человеческой жизни играет важную, даже решающую роль один нематериальный фактор — судьба, пресловутый фатум древних, античных трагедий, и борьба против судьбы напрасна. В рабочем митинге на Жижкове участвовали, как вам известно, тысячи людей. Почему же полиция схватила и арестовала лишь одного из них — Пецольда? Фатум. Почему Пецольда освободили из тюрьмы именно в феврале, когда деятельность экспедиторских фирм, как известно, замирает, и у пана Недобыла, разумеется, не могло быть желания принять Пецольда на работу? Фатум. Почему перед домом пана Недобыла как раз мостили тротуар? Фатум. Если бы пан Гафнер и пан Недобыл стали на эту, бесспорно правильную, точку зрения, они наверняка протянули бы друг другу руку. Но они не могут этого сделать, потому что пан Недобыл уже ушел. Фатум.
