Мэри Рено - Последние капли вина
Я ушел и, шагая по Городу, думал, что сделал глупость - не досмотрел танец до конца, чтобы остался в памяти. Ибо человек может носить в себе куда больше, чем полагает; так, однажды во Фракии, когда в меня попала стрела и начали вырезать наконечник, я уставился на простую птичку на дереве - и до сих вижу каждое перышко… Но я ушел уже слишком далеко, чтобы возвращаться. Когда сосны, венчающие Ликабетт, коснулись меня своей тенью, я удивился, что привело меня сюда. А потом, немного выше на горе, там где камни не могут взрастить ничего, кроме редких мелких цветков, голос во мне сказал: "Познай самого себя". И я постиг истину, что человек не ощущает такого горя из-за потери того, чего никогда не имел, сколь оно ни превосходно; я горевал скорее о том, что когда-то было моим. И потому я не сел на камень, как собирался, а полез выше, на самую вершину горы, где на фоне неба стоял маленький алтарь. И там, вспоминая, чем обязаны мы богам и своей душе, через правду которой познаем их, я воздел руки к Зевсу Отцу и дал обет принести ему жертву, ибо он в должное время дал Сократу сыновей.
Немного позже мне пришло в голову, что надо пойти в Город и найти его; он, кажется, всегда знает, когда человек готов слушать, но не говорить. А потом я заметил с горы дорогу к усадьбе Лисия. Он не просил меня о помощи, но рабочих рук у него не хватало, и, наверное, он просто подумал, что мне больше хочется повидать друзей в Городе. А кроме того, всегда оставалась возможность, что отбившийся от своих отряд спартанцев проскользнет через посты Стражи. Я устыдился, что позволил ему уйти за город одному. И тогда я спустился в Город, одолжил у Ксенофонта лошадь и поехал делать то, что потребуется Лисию.
Глава двадцать вторая
Мы видели, как Алкивиада провозгласили на Пниксе верховным стратегом афинян - до него такое место занимал лишь Перикл; мы радостно приветствовали его, когда он стоял на каменной трибуне с венком из золотой оливы на светлых волосах, глядя вдаль над Городом, как возничий смотрит поверх своей упряжки. Мы видели, как были выброшены в море выдвинутые против него проклятия за неблагочестие, записанные на свинцовой табличке; мы шагали вместе с ним вдоль Священной Дороги, провожая Процессию мистерий в Элевсин, к царю Агису в зубы; в первый раз со дня падения Декелеи решился Город отправить ее сухопутным путем. В большом храме его принимали, как любимого сына Богини, - это мы тоже видели.
Даже его враги присоединились к хвалебному пеану, так воспевая его подвиги, что народ, который никогда не устанет глазеть, был бы не прочь тут же отослать его за новыми победами. В те дни говорили, что стоит ему только свистнуть, и Афины снова обзаведутся царем. Разве он не явился, когда мы были побиты, повержены на колени и угнетены тиранами, и не сделал нас владыками моря? Но, не прошло еще и трех месяцев, как он снова отбыл на Самос; и когда люди дивились его скромности, мы, пришедшие с ним, только смеялись.
Нам же казалось, что мы догадываемся о его мыслях. Теперь ничто не удовлетворит его, кроме победы в войне. Он не знал меры ни в одном из своих желаний, но превыше всего ему хотелось побеждать. Самый сладостный день для него настанет, когда царь Агис придет выторговывать условия сдачи. Война тянулась уже двадцать три года; он участвовал в ней, то на одной стороне, то на другой, с тех пор, как стал юным эфебом, которого вытащил из-под копий у Потидеи крепкий гоплит по имени Сократ, подарив ему жизнь, дабы мог он ею воспользоваться, как пожелает.
Итак, мы попрощались с друзьями и родственниками и приготовились к отплытию. До отхода я еще раз зашел в школу Миккоса посмотреть на упражнения мальчиков. Но теперь мой старый наставник по бегу был на месте и задержал меня разговорами, так что я лишь на миг увидел того мальчика, Астера - он стоял с дротиком у плеча, целясь в мишень.
Мы приплыли на Самос, пообедали с полными зависти друзьями, обсуждая привезенные нами новости, и снова занялись войной.
Но вскоре, наблюдая за спартанцами, стоящими в Милете, мы обнаружили там изменения. В прошлом мы не раз выгадывали от их старого глупого обычая менять своих флотоводцев каждый год. Иногда человек, которого они присылали, вообще не бывал в море. И совсем недавно произошла очередная смена. Нового наварха - морского стратега - звали Лисандр.
Мы быстро поняли, что теперь уже не придется посмеиваться над дорийской смекалкой. Он очень быстро сообразил, что надо встретиться с молодым царевичем Киром, сыном Дария, у которого сердце горело при воспоминаниях о Марафоне и Саламине, как будто эти битвы случились только вчера. Спартанцев он простил - ни один не выжил, чтобы похвастаться Фермопилами. Это афиняне завернули великое войско, которое выпивало реки досуха. Короче говоря, он дал Лисандру достаточно денег, чтобы тот мог поднять плату своим гребцам.
Ни у него, ни у нас не было столько рабов, чтобы посадить на весла военного флота. И они, и мы использовали свободных людей, в основном из союзников, которые тем зарабатывали себе на жизнь. Конечно, наши гребцы сразу стали перебегать к Лисандру. Он переместил свой флот из Милета, где мы держали его под неусыпным наблюдением, на север, в Эфес. Там, на таком расстоянии, что наши дезертиры могли добраться до него за день, он спокойно отсиживался, обучая своих людей, отбирая лучших гребцов и тратя серебряные дарики Кира на лес и смолу.
Мы все были готовы напасть на Хиос, захват которого послужил бы решающим шагом. Никто из нас не сомневался, что он падет перед Алкивиадом в конце концов, он уже брал этот остров раньше, когда он был наш. Но теперь Лисандр засел со своим флотом на дороге, а у нас не хватало серебра, чтобы переманить к себе гребцов, и потому мы вынуждены были ждать денег из Афин или снова отправиться в набег выжимать контрибуцию. Не приходилось ожидать, что главнокомандующий сам возглавит поход по такому мелкому делу, когда мысли его заняты всеобщей победой. В первый раз Алкивиад заскучал на Самосе.
Человек не принимает всерьез первых признаков болезни - так и мы не тревожились из-за перемен, которые стали замечать. Мы сердились на афинян те, сидя спокойно дома, досаждали ему посланиями о задержке; несправедливость заставляла нас встать на его сторону. "Пусть хоть иногда повеселится, - говорили мы, - клянусь Гераклом, он это заслужил". Если, когда мы ожидали приказов, его снова поглощала улица женщин, мы смеялись и решали все за него сами, говоря между собой, что когда подвернется настоящая работа, он будет тут как тут. Если он напивался, то не до глупости, и мы терпели от него изрядные измывательства, потому что даже пьяным он не терял своего обаяния. Но мы редко видели его на кораблях. Гребцы наши были не самым лучшим народом - они остались нам после того, как Лисандр прошелся по рынку, выбрав товар получше; если плата задерживалась, они ворчали и сыпали проклятиями даже при нем, зная, что мы не решимся их выгнать. Он превращал все в шутку или притворялся, будто не слышит; но я думаю, что душа у него горела - даже из-за таких подонков. Он любил быть любимым, как другие любят быть влюбленными.
Я считал, что именно по этой причине, а не по лености и вялости, он все реже и реже поднимался на борт, а посылал вместо себя своего друга Антиоха.
Не стану делать вид, что я, как многие, не любил этого человека. На "Сирене" Лисий всегда предлагал ему вина - мне он объяснял, что получает удовольствие, слушая человека, который так хорошо знает свое дело. Антиох кичился своим мореходным искусством - но он и был отличным моряком, приученным к морю с детства; он мог и управлять кораблем, и сражаться на нем, и под его взглядом съеживались даже самые большие мерзавцы из гребцов. При нынешних обстоятельствах он куда лучше подходил для обучения людей в гавани, чем Алкивиад; да и юмора у него хватало, иначе, можете быть уверены, они не оставались бы друзьями так долго. Но если он попадал на корабль, где триерарх, блюдя свое достоинство, соглашался принимать его приказы только через кормчего, а иначе не слушал их совсем, то быстро терял терпение и не особенно заботился о выборе слов. Он вышел из народа; если он не желал, чтобы ему швыряли это в лицо в таком городе, как Самос, я не стану винить его; но он был очень обидчив. Тем более, что Алкивиад, судьбу которого он делил все годы изгнания, не потерпел бы и слова против него.
Вскоре с деньгами стало так туго, что Алкивиад решил лично отправиться собирать контрибуцию с задолжников. Он увел половину флота на север, к Геллеспонту, а вторую половину оставил сдерживать спартанцев. Он нашел в себе силы проверить корабли своей эскадры, но тут же снова отправился к девкам; разнеслась весть, что старшим начальником на Самосе он оставляет Антиоха.
До полуночи в нашей хижине было полно народу - мужи толпились, бранились, пили наше вино и толковали, что они бы сделали, со всем жаром людей, которые не могут сделать ничего. Наконец некоторые из них решили отправить депутацию к Алкивиаду и предложили Лисию возглавить ее.
