Наоми Френкель - Дети
– Жаль. Не так уж она уродлива, как кажется на первый взгляд. А ты, увидев ее, сразу сбежал. В ней можно найти много приятного. Да, можно найти…
– Может быть, – Антон хочет прервать разговор и жестом зовет официанта.
– Я уверен, Антон, – Шпац с удовольствием делает глоток, – уверен в том, что если бы ты тогда, в юности, открыл пошире глаза, то увидел бы в ней не только уродство. В любом случае, если бы ты тогда приучил себя смотреть и на уродливые лица, то не должен был бы сейчас так напрягаться.
– Это была минута слабости. Не раз после этого меня мучила совесть.
– Ты нанес ей тогда удар на всю ее жизнь. Тебе бы следовало попросить у нее прощения.
– Ты прав. Теперь, когда мы оба состарились, я могу попросить прощения за ошибку, совершенную в молодости.
– Нет. Боюсь, что нет. Гильдегард – женщина упрямая. Она потребует доказательств искренности твоего раскаяния. Просто слова ее не устроят. Путь к ней и ее прощению ведет через Аполлона. Встань, сделаем настоящее дело.
– Алло, Шпацхен, – чирикает возле него Карола, и красивое ее лицо смеется Шпацу и Антону, – наконец ты оставил своих собак и кошек.
– Гав-гав, – имитирует лай Сигизмунд. Антон и Карола заходятся в хохоте. Только лицо Шпаца становится еще более серьезным.
– Шпацхен, что случилось? – Карола касается рукой его волос. – У тебя лицо человека, чей корабль с золотом ушел на дно.
– У него всегда такое лицо, – свидетельствует длинный Сигизмунд.
– Он пришел в ночной клуб поговорить о весьма серьезных вещах, – посмеивается Антон, и голос его снова звучит равнодушно и опустошенно.
– Это не для нас, – смеется Карола и тянет Сигизмунда за рукав.
– Пойдем, промочим горло.
И, смеясь, кричат Шпацу:
– Ты приглашен, но без разговоров, слышишь, без серьезных разговоров!
Шпац встает.
– Поехали.
– Куда?
– Поехали к Гильдегард. Мы разве не решили это сделать? Она – женщина мудрая. Она нам поможет.
– Нет! – Антон закрывает глаза, и его лицо расслабляется, – в этот вечер я ничего не могу делать. Как ты вообще обращаешься ко мне с таким предложением? Разве могу я предстать перед ней после стольких лет молчания да еще таким усталым? Я же двух слов связать не смогу.
– А слова тут и не нужны. Если мы просто появимся у нее, тебе не понадобится оправдательная речь, даже из одного слова. Мы сразу заговорим о деле.
– Нет! Отстань! Сказал же тебе – я устал. Ничего не желаю... Только отдохнуть.
– Ты хочешь этим сказать, что не собираешься помочь Аполлону?
– Я не сказал – нет, и не сказал – да. Я устал. У меня болит голова, и нет для меня другого лекарства, кроме темной комнаты, где я смогу сомкнуть глаза.
Антон и вправду закрыл глаза, с явным намерением их не открывать, пока Шпац стоит рядом с ним. Шпац долгим взглядом смотрел на него, затем неожиданно повернулся к нему спиной, и, не попрощавшись, пошел, как слепец, через шумное скопище в зале. Только у выхода остановился и оглянулся. Антон продолжал сидеть за столиком, следя за проходящими мимо женщинами и суетой грешников вокруг огня, в оглушительном громе барабанов. Шпац обшаривал взглядом все углы, ища кого-то, кого ему не хватало в этой «преисподней». Вдруг он понял: кудрявых дочек-близнецов господина Леви здесь не было! В год траура по отцу они не посещают ночные клубы. Странное облегчение ощутил Шпац, словно смерть господина Леви спасла хотя бы его дочерей.
– Слушай, – внезапно подскочил к нему Бено и потянул за рукав в один из темных коридоров, – слушай, – и в голосе не было слышно прежней вежливости, – Шпац, я понимаю, там, в присутствии Антона, ты не хотел говорить со мной откровенно. Но наш договор еще не отменен. Мне необходимы твои иллюстрации. Понимаешь? Они нужны для моей поэмы. Я готов заплатить за них высокую цену. Давай, поговорим, в конце концов, по делу.
– Две вещи я прошу за мои иллюстрации.
– Две? Какие?
– Ты помогаешь мне освободить Аполлона из тюрьмы, ускорить его суд. У него достаточно большие шансы выйти на свободу.
– Я согласен. Что еще?
– Мои рисунки украсят твою поэму без упоминания моего имени. Ты можешь подписать их своим именем или именем любого художника из твоих друзей. Мне все равно. Но мое имя не появится среди твоих стихов. Ты должен понять, я не поставлю свое имя под нацистской поэмой!
– Нет! – отпрянул Бено, и даже в темноте ощущался гнев и обида, выступившие на его лице.
– Я не ряжусь в перья других, и не дам никому рядиться в твой талант. Многие считают тебя известным художником. Я хочу, чтобы твое имя стояло рядом с моим.
– Если так, нам не о чем говорить. Закончили.
– Закончили? Так ты говоришь? Но...не закончили, – процедил сквозь зубы Бено.
Спустя немного времени автомобиль Гильдегард нес Шпаца в потоке машин, карет и саней через море света шумного города, только бы скорее вырваться отсюда назад, на заброшенную ферму.
Глава четырнадцатая
Черный автомобиль Гейнца несется на большой скорости на восток. Леса, села, дремотные городки, парящие птицы, лающие псы, полуразрушенные дома, мосты и рощи, люди и животные проносятся мимо, как будто спасаются бегством. Автомобиль врывается в поселение, мелькает первый дом, и сквозь древесную листву уже виден дом последний. Шоссе пусто, леса заснежены, дорога круто петляет. Словно бес вселился в Гейнца за рулем. Отчаянно гонит машину, несмотря на попытки сидящего рядом Александра сдержать его.
– Что ты гонишь, как сумасшедший?
Лишь слова сидящих сзади доктора Гейзе и священника Фридриха Лихта оказывают влияние на Гейнца:
– На такой скорости никакого пейзажа не увидишь, Гейнц.
– Пожалуйста, Гейнц. От этой бешеной езды у меня кружится голова.
Это неожиданно действует на водителя. Гейнц извиняется и убавляет скорость. Но постепенно снова убыстряет движение. За рулем у него всегда возникает чувство уверенности, смешанное с ощущением опасности, дающее ему странное удовлетворение от скорости и когда при торможении колеса врезаются в асфальт шоссе.
– Гейнц, – просит Александр спокойным взвешенным тоном, столь характерным для него, пытаясь убедить сумасшедшего водителя сбавить скорость, – еще немного и мы приедем в городок, на латунную фабрику, но слишком рано.
Гейнц не реагирует.
– Гейнц, веришь ли, не веришь, городок не изменился с тех пор, как я еще ходил в школу.
Перед ними крутой и скользкий поворот. Нажатие на педали – доктор и священник вжимаются в сиденья, и машина со стоном вырывается вперед.
– Можешь верить, можешь, нет, Гейнц, – продолжает Александр, когда машина достигла вершины шоссе, – вчера я открыл словарь, который был напечатан в этом году, и нашел абсолютно те же данные о городке, какие были в моем детстве. Число жителей – 23841 – точно, как тогда. Все еще похваляются уездным судом, гуманитарной гимназией, психиатрической больницей, сиротским домом, металлургической промышленностью и гостиницами для летнего отдыха.
Сомнительно, что бы кто-то прислушивался к Александру. Гейнц словно бы торопится к какому-то событию, которого он ожидает давно, а на лицах доктора и священника выражение беспокойства: уделял бы водитель больше внимания дороге. Справа и слева дышат сумраком сосновые леса, несмотря на снег, покрывший верхушки деревьев. И, внезапно, лес кончается. Шоссе вбегает в широкую долину, и Гейнц резко сбавляет скорость.
– И здесь, – продолжает говорить Александр, – ничего не изменилось.
Машина едет медленно. Широкая река пересекает равнину. Множество сел теснится в долине, а между ними холмы, на которых стоят юнкерские замки посреди больших усадеб. Водные каналы рассекают долину вдоль и поперек, по направлению к реке, и где-то вдалеке канал впадает в большое озеро.
Автомобиль останавливается.
– Летом здесь еще красивей, – указывает Гейнц на долину, – летом долина вся цветет.
Зима накрывает былое многоцветье белым покрывалом. Только замки высокомерно возвышаются над ней. То тут, то там проступают зеленые полосы леса. Все остальное – гладкое белое пространство. Озера, каналы, широкая река выделяются лодочными причалами, мостами и множеством дамб, соскальзывающих на поверхность льда. В каждом селе высится колокольня, и со всех них несется колокольный звон. Воскресный день расправляет крылья над долиной.
– Ты знаешь эти места? – спрашивает Александр.
Но Гейнц поворачивает голову не к нему, а к доктору Гейзе:
– Вы помните старого доктора Геринга?
– Конечно. Он преподавал историю, когда я был вашим учителем.
– Он преподавал нам историю во время войны, когда большинство учителей было мобилизовано. Старик был на пенсии, лицо его походило на печеный картофель. Он не очень радовался войне, и первой и главной его темой было сравнение семи лет войны с семью годами мира.
– А-ха, – смеется доктор, – несомненно, он имел в виду те семь лет, когда Фридрих Великий осушал болота, превращая их в плодородные поля. Он этим особенно гордился, провозглашая, что захватил многочисленные земли без помощи меча. Конечно, он давал вам задание сравнить эту войну с семилетней войной, когда в кровавых боях была завоевана Силезия, верно, Гейнц?
