Наоми Френкель - Дети
– Вы здесь, – вскрикивает она и втягивает воздух покрасневшим от стужи носом, – почему не сообщили мне об этом? Фридерикс Рекс умер, и надо вырыть ему могилу.
– Нет! – возражает Шпац. – Я не здесь. Я уже уезжаю.
– Ну, конечно! – поднимается Гильдегард с кровати, кладет пса на одеяло Шпаца. – Тебе надо срочно ехать, но не твоей рухляди, а на моей машине. На своем драндулете ты застрянешь в снегу.
– А вы? Что будете делать? Я ведь вернусь поздно ночью.
– Я... У меня много работы здесь. Надо, в конце концов, проверить все счета. И Гильдегард с удвоенной энергией и энтузиазмом принимается за работу.
* * *Вдоль замерзшей реки тянутся уходящие вдаль пространства равнины и сосновые леса. В ноздри врывается чистейший запах зимы, который Шпац вдыхает всеми легкими, и мчится вместе с ветром по шоссе, летящему вниз, к столице.
Уже смеркалось, когда Шпац припарковал машину Гильдегард под высоким фонарным столбом у ночного клуба «К пламени преисподней». И в то же мгновение, его поглотил людской поток, обычный для субботнего вечера. Улица залита светом, но Шпац никого не видит, и никем не замечаем, спрятал лицо в поднятый воротник пальто. Он шатается по улицам Берлина, заходит в кафе, не встречая на своем пути никого из друзей. Плохо ему среди и праздной развлекающейся толпы. Чем больше долетают до него обрывки разговоров, тем больше он ощущает себя чуждым и посторонним, словно пришельцем из прошлого века. Останавливается у каждого объявления, рассматривая рекламы торговых домов, афиш фильмов и спектаклей, плакатов за и против забастовки транспортников, пока они ему не надоедают, и равнодушно продолжает плестись, изнывая от безделья. И вдруг, из боковой улицы выходит строй высоких мужчин в униформе и высоких черных сапогах. Они перекрыли всю улицу. Шпац вынужден их обогнуть, но втягивается в строй. Художник видит рукава рубах, на которых сверкают значки. У одних – свастика, у других – серп и молот. Постепенно он пристраивается к марширующему шагу их сапог, и помахивает руками в их ритме. Чувство одиночества в нем крепнет с каждым шагом, пока строй не разделился. Четверо мужчин в униформе с одной стороны улицы и четверо – с другой, встали в забастовочных пикетах. Словно внезапно очнувшись ото сна, Шпац видит себя, стоящим посреди тротуара. Тротуар пуст, как перрон, протирающийся белым пространством в глубь города. Сунув руки в карманы, опустив голову, он входит в ближайший трактир. И лишь с наступлением темноты, встает, возвращается к машине Гильдегард и едет в ночной клуб, надеясь встретить друзей.
Войдя, наконец, в клуб, он пугается каждого картонного черта, выставленного в коридоре и впивающегося в него красными пылающими глазами. Шпац торопливо пробирается темными петляющими коридорами. Китайские лампочки позванивают насмешливо над его головой, мелькают цвета на огромных картинах, тянущихся по стенам. Едва дыша, он протискивается среди посетителей, толкущихся в коридорах. «Извините!» – «Извините!» – и добирается до большого зала, в центре которого пылает огонь на больших камнях, подобных жерновам жертвенника сжигающей преисподней. Четыре черта-музыканта – саксофон, ударник, скрипка и фортепьяно, – ведут обстрел посетителей-грешников. Огонь выстрелов вспыхивает и гаснет. Свет и тени превращают лица в призраки. У женщин растрепанные волосы, лица их искривлены, от них несет потом. Руки мужчин хватают их, как трофеи. Карола, красавица киноактриса, жмется в объятиях высокого Сигизмунда, жестокого критика, грозы актеров, художников, и писателей. Естественно, что фото красавицы Каролы и Сигизмунда тоже висят на дверце шкафа в комнате Шпаца.
Шпац бросается к ним. Лица Каролы и Сигизмунда вспыхивают на мгновение в отблесках огня и сразу же исчезают. Но он их настигнет! Шпац пробивается через толпу ближе к приятелям, но они не узнают его, также окрашенного красным светом прожекторов.
Он одиноко движется между танцующими парами, держа шапку в руках. Смесь резкого запаха духов и пота свербит в носу, и он изо всех сил сдерживается, чтобы не чихнуть. Как мышь в ловушке, он ищет выход, и не может его найти.
И вдруг он видит Антона, сидящего в одиночестве у маленького столика в углу. Свет бра косо падает ему на лицо, но голова скрыта в тени. Он в хорошем настроении, его пальцы вертят рюмку. Шпац проталкивается к столику.
– Антон!
Глаза Антона вперяются в художника, и лицо его становится пустым и отвлеченным.
– Добрый вечер, давно тебя не видел.
– Я пришел к тебе, – повышает голос Шпац, пытаясь перекричать грохот оркестра и шум зала, – ищу тебя целый день.
– Прошу прощения, – жестом указывает Антон на пустой стул, – чем я такой незаметный, удостоился чести, быть нужным самому владельцу фермы?
– Не шути, дело серьезное.
Следы былой красоты видны на лице Антона. Длинные ресницы прикрывают глаза цвета моря. Высокий лоб красив, слегка выделяются скулы. Овал лица изящно спускается ко рту, окруженному множеством глубоких морщин. Выражение лица подчеркивает щедрость духа, рот – некоторую жесткость.
– Мое дело на этот раз связано с Аполлоном.
– А-а, да, – на лице Антона искреннее огорчение, – несчастный Аполлон.
– Как ты считаешь, его возможно спасти?
– Спасти? – Антон смеется странным смехом, от которого лицо его не краснеет, а наоборот, и без того белая кожа еще больше бледнеет.
– Спасти Аполлона, ха! А кто спасет нас, тебя, меня от надвигающейся на всех нас беды? – Глаза его расширяются, глядя на людей, проходящих мимо стола к бару. В развлекающейся толпе множество коричневых нацистских мундиров. И такой же мундир на смущенно шатающемся между ними поэте Бено. Светлый его чуб сострижен, что придает лицу мужественность. Коричневый головной убор добавляет жесткость его нежному лицу. Красивая блондинка в светлом вечернем платье с черной свастикой виснет на его руке.
– Так я бы хотел завершить свою жизнь, – говорит Антон, и так смотрит, что, кажется Шпацу, шепот Антона перекрывает все голоса в клубе. Окружающее тускнеет, как за матовым стеклом. Антон и Шпац одни здесь.
– В последнее время, – Антон приближает лицо к Шпацу, – чувствую, что у меня ум за разум заходит. Ты улавливаешь? Все то, что творится вокруг нас в последнее время, я ощущаю не только как нечто, мешающее моей жизни, но и моему телу. Сотни арестованных, как Аполлон, ждут палача, а суда нет. Убийство без наказания. С истинным вдохновением один преследует другого, грубо толкает, и это неотвратимо.
– Алло, Шпацхен, – неожиданно чья-то рука дружески хлопает Шпаца по плечу, – и ты снова здесь, среди нас. Очень приятно.
Бено дружелюбно смотрит на Шпаца. Поэт оставил свою девицу в баре и побежал к другу, которого давно мечтал увидеть. Он холодно приветствует Антона.
– А-а, да, – отвечает Шпац, – вот, пришел повидать друзей.
– Очень приятно, – Бено делает вид, что удовлетворен ответом Шпаца, – надеюсь, что и я вхожу в их число.
Его голос одновременно ироничен и требователен.
– Если ты все еще надеешься получить то, чего хочешь, ты ошибаешься. Шпац отводит взгляд от Бено.
– Жаль! – Бено отвешивает легкий прощальный поклон, но приятное выражение не исчезает с его лица. – Пока!
Ироничность берлинца не исчезает из его голоса и взгляда.
– Не хочу иметь с ним никакого дела! – цедит Шпац. – Не хочу его видеть. – Но голос его не решителен. Скорее он хочет в этом убедить самого себя.
Если бы Антон вслушивался в то, что говорит Шпац, это странное замечание вызвало бы его любопытство, и он бы спросил Шпаца, о чем он говорил с Бено. Но Антон не выразил интереса к этому разговору, лишь провожает взглядом Бено, идущего к бару. Устало кладет руку на лоб, закуривает сигарету, и в бледном слабом пламени зажигалки лицо его выглядит больным.
– Вернемся к нашему разговору, Антон, – Шпац пытается привлечь его внимание.
– Я ужасно устал, и это хуже всего. Все дела меня утомляют. Именно, это я имел в виду раньше, пойми, хуже всего, ты сам в том, что происходит вокруг тебя. Чувствуешь, что исчезают ценности, которыми ты жил, что теряешь свою сущность перед брутальной силой, которая обступает тебя со всех сторон. Ты восстаешь... Но снова этот бунт приносит лишь страдания, которые лишают тебя возможности действовать. Знаешь, что необходимо что-то предпринять, но все бессмысленно, кроме единственной мысли, что тебе следует беречь свою жизнь и примириться с этими временами. Улавливаешь? Тебе следует пошире раскрыть глаза и научиться бдительно следить за чудовищем, восставшим против тебя...
Шпац выпрямляется, сжимает руками края стола и вглядывается в Антона.
– Что ты вдруг так на меня смотришь?
– Ты... – прерывает его Шпац, – ты помнишь еще Гильдегард?
– Гильдегард? Что ты знаешь о Гильдегард?
– Все.
– Она была самым ужасным переживанием моей юности, – защищается Антон, – она захватила меня своими стихами. Но я не смог даже на мгновение выдержать ее уродство.
