Людвига Кастеллацо - Тито Вецио
— Напрасно ты так думаешь. План, который я хочу тебе предложить, вполне осуществим и не имеет никакого отношения к фантазиям и воздушным замкам. Конечно, при условии, что и ты окажешь мне содействие. Это является обязательным условием, без которого мой замысел, действительно, теряет всякий смысл.
— В чем же заключается твой замысел?
— Он заключается в том, что ты в самое ближайшее время женишься на красивой и богатой наследнице сенатора Скавра.
— Это невозможно!
— Почему? Извини, но я тебя не понимаю. Ты тонешь, а я предлагаю тебе верное средство спасения. Так почему же ты говоришь, что это невозможно? Да знаешь ли ты, что это лучший способ для тебя из самого несчастного человека в Риме превратиться в самого счастливого? Первая красавица вечного города, богатая, знатная будет твоей женой, а ты смеешь отказываться! Прости, но ведь это безумие. Ты, конечно, догадываешься, что речь идет о дочери сенатора Скавра Эмилии, которая давно тебя любит. Тебе также должно быть известно, что эта девушка помимо ее физических достоинств является образцом нежности и доброты. Не забывай, что кроме счастья быть мужем такого совершенства, ты, женившись на Эмилии, опять сделаешься главой римской молодежи. Пожалуйста, обдумай хорошенько все то, что я сейчас тебе сказал, и тогда я посмотрю, осмелишься ли ты столь же решительно повторять свое «это невозможно».
— Тебе, Квинт, как другу, я скажу совершенно откровенно: я люблю другую женщину, люблю до безумия, всем сердцем, всей душой, а потому и не могу жениться на Эмилии.
— Ты говоришь, что любишь? Значит, правда то, о чем мне рассказывали совсем недавно в термополии. Но, клянусь честью, я никогда бы не подумал, что ты можешь быть ослеплен до такой степени, что потеряешь всякую способность здраво рассуждать. Отказаться от Эмилии — это значит пойти на верную гибель вместо того, чтобы стать мужем красавицы из красавиц, прекраснейшей и милейшей девушки из всего римского общества. Это свежий, благоухающий цветок, ей только пятнадцать лет, она стройна, как сама Грация, и прелестна, как Венера. Лицо ее может служить великолепной моделью божественной красоты для любого великого скульптора. А цвет лица, глазки, носик, ротик, ножки, ручки! Великие боги, что может быть совершеннее этого удивительного создания?! И все из-за рабыни… даже непотребной женщины?! Право, можно подумать, что ты, действительно, сошел с ума из-за нее!
— Тебе, мой друг, простительно так думать, потому что ты не знаешь моей действительно божественной Луцены, с чьей красотой не может сравниться красота любой другой женщины, — восторженно отвечал влюбленный юноша, забывая весь ужас своего положения.
— А мне кажется, если бы даже сама Венера спустилась к тебе с Олимпа, но без сестерций, которыми ты мог бы оплатить долги, ты и от Венеры должен был отказаться и жениться на богачке Эмилии. Подумай, что тебя ожидает в самом ближайшем будущем.
— Я уже подумал и решил.
— Что же ты намерен делать? Неужели, действительно, отказываешься от брака с Эмилией?
— Повторяю тебе еще раз совершенно серьезно: я никого не могу любить, кроме Луцены.
— Тогда я даже не могу себе представить, как ты сможешь выпутаться из сложившейся ситуации.
— Выслушай меня, друг мой. Помнишь, когда мы были еще мальчиками, нас всегда сильно волновали рассказы об истории Гракхов. В порыве благородного восторга мы клялись подражать их примеру, взяв под защиту всех несчастных, угнетенных безжалостной тиранией римских олигархов.
— Да, помню. Ты обычно был Тиберием или Гаем, я — чаще всего Блоссием или Помпонием,[183] Сцевола, обыкновенно, был Назиком или Опимием[184] и всегда ужасно горячился. Помню, однажды я чуть было не убил его грифельной доской. Но какая связь между нашим детством и твоими намерениями? Извини, не понимаю.
— То, что пытались сделать Гракхи, намерен в ближайшее время осуществить я, призвав итальянцев восстать против тиранов и завоевать себе лучшее благо жизни — свободу.
— Несчастный, значит, ты затеваешь междоусобную войну?[185]
— Да. И войну рабов.
— Войну рабов? Ты, Тито Вецио, герой Цирты, образец и слава римской молодежи решаешься говорить о том, что не придет в голову даже самому последнему из римских граждан. Это означает, что ты идешь на верную гибель. Возбуждать против Рима Италию, вести латинцев, самнитов, кампанийцев, марсов, жителей Этрурии и Апулии на всемирного властелина, чтобы вырвать у него силой римское гражданство, да это такое безумие, которому трудно найти примеры в мировой истории. И ты, римлянин, свободный всадник, патриций, военный трибун республики хочешь стать во главе рабов, подобно каким-нибудь Эвну, Антиоху или Клеону?[186] И заслужить проклятие современников и потомства?! Полно, Тито, опомнись, в своем ли ты уме? Как только поворачивается твой язык? Мне кажется, ты просто совершенно растерялся после всех обрушившихся на тебя ужасных несчастий. Ты, верно, забыл, что все враги Рима, как бы они храбры не были, не могут избежать позорной участи Югурты.
— Югурта был тираном и умер позорной смертью. Я же, напротив, буду сражаться за свободу и победителем или побежденным сумею жить и умереть с честью.
— За свободу? Ты думаешь, что такая святыня существует в извращенных умах невольников? Своеволие, резня, грабежи, насилие — вот идеалы той орды, которую ты хочешь двинуть против Рима. Бессмысленно свирепые в минуты кратковременного торжества, они покинут тебя во время опасности самым подлым образом. Разве невольник — человек? Сам Гомер сказал, что даже человек, родившийся свободным, теряет лучшую часть своей души, став рабом.
— Я мог бы опровергнуть все твои доводы, но ограничусь лишь тем, в чем полностью убедился сам, друг мой Метелл: та, которую я люблю, совмещает в своей душе больше добродетелей, чем все наши патрицианки, вместе взятые.
— К несчастью, болезнь, как я вижу, пустила в твоей душе чрезвычайно глубокие корни, — отвечал Метелл. — Я не стану тебя уговаривать и доказывать истину, которую ты не желаешь понять. Но послушай совет друга. Ты не хочешь жениться на Эмилии. Прекрасно, поступай, как знаешь. Но, по крайней мере, оставь позорную мысль жениться на рабыне, заставь умолкнуть злые языки, немедленно отдай Луцену Скрофе.
— Никогда!
— Ну, в таком случае, немедленно уезжай из этого дома, хотя бы на какое-то время, пусть утихнут пересуды и сплетни. Я между тем постараюсь найти тебе поручителя и успокою всех твоих кредиторов, а ты можешь отправиться в войска. Там перед тобой откроются все пути для блестящей военной карьеры. Потом твои друзья, да и кредиторы, используют все свое влияние, чтобы тебя сделали правителем какой-нибудь благословенной провинции, что дает возможность полностью расплатиться с долгами, вновь завоевать все те почести, которыми ты пользовался ранее и вернуть себе доброе имя, отнятое у тебя благодаря подлым интригам неизвестно откуда взявшегося иностранца.
Так уговаривал своего друга преданный Метелл, предлагая ему те же средства, которыми сорок лет спустя столь умело воспользовался Юлий Цезарь. Он, так же, как и Тито Вецио, наделал очень много долгов. Но кредиторы, вместо того, чтобы воспользоваться предоставленным им законом правом погубить Цезаря, дали ему возможность выйти из этого незавидного положения. Самую значительную поддержку божественному Юлию оказал Марк Лициний Красс, снабдивший его деньгами, уговоривший всех кредиторов отсрочить долги и способствовавший назначению Цезаря пропретором в провинцию Дальняя Испания. В этой провинции знаменитый римлянин сделал ряд удачных завоеваний, умиротворил провинциалов, привез значительные суммы в государственное казначейство, а главное — выплатил все свои долги до единого сестерция, после чего у него еще остались огромные средства, дававшие ему возможность устраивать впоследствии пиры для развратной римской молодежи и устраивать для народа спектакли, способствовавшие увеличению его популярности.
Но Тито Вецио был совершенно другим человеком. Он никогда не приносил в жертву своему честолюбию идею общественного блага. К тому же, самозабвенно любя Луцену, он не мог с ней расстаться, а поэтому, не задумываясь, отверг и это предложение своего друга.
— Ты все-таки продолжаешь упорствовать! — с горечью вздохнул Метелл.
— Дорогой Квинт, мое решение окончательно.
— Неблагодарный, жестокий Тито, — говорил с упреком Метелл, а в его глазах стояли слезы, — своим отказом ты лишаешь меня лучшего друга, который когда-либо был у меня. Ты бросаешься в страшную пропасть, куда я к несчастью, ни по моим убеждениям, ни по общественному положению, не могу за тобой последовать. Но я не хочу стать свидетелем твоей гибели. Я немедленно уеду из Рима в Галлию, не сказав никому из знакомых ни слова, даже не простившись с родными. Я знаю, мой отец никогда не простит мне того, что я вступаю в легионы, которыми командует его самый непримиримый враг. Но только это сможет отвлечь меня от страшных мыслей о твоей судьбе.
