Алексей Салмин - Буря на Волге
— Здравия желаем, господин старший унтер! — ответили оба, иронически улыбаясь.
— Ну, как погулял в деревне? Камней, что ли, понабрал? Мешок-то больно тяжелый, — помогая Савкину снять мешок, полюбопытствовал Чилим.
— И не говори, подорожники...
— О! Тогда угощай!
— Давайте кружки, — заторопился Савкин, развязывая мешок.
— Видимо, дома еще справно живут? — спросил Бабкин, подставляя кружку.
- Не знаю, — смущенно ответил Савкин, наливая ему в кружку вонючий самогон.
— Вот так здорово! — заметил Чилим. — Был дома и не знаешь, как живут.
- Вот именно не довелось побывать дома, — сокрушенно вздохнул Савкин.
- Что так? — вопросительно вскинул глаза Бабкин. — Где ж ты проторчал целый месяц?
— Не повезло мне... — как-то хитро улыбнулся Савкин.
— В дороге, что ли, задержали? — спросил Чилим.
— Несчастье случилось, а может быть, и счастье... Не знаю, как вам и сказать. Вот здесь все кружился, недалеко от границы, — начал рассказывать Савкин. — Иду я, значит, на станцию, чтобы сесть на поезд. Совсем уж близко был к станции. Дорога тянет через лесок, а впереди на бугорке деревня маячит белыми хатами. Только вышел из леса, вижу, впереди идет женщина, вязанку хвороста тащит. Я догнал ее, говорю: «Давай помогу тащить». Она молча покосилась на меня, бросила вязанку на землю: «На, неси, что ли». Я взвалил на плечи, несу вязанку, она — мой мешочек с пожитками. И так, слово за слово, разговорились. Донес дрова до ее хаты. Время уже вечер. «Зайди до хаты, видпочинь трохи, — говорит она, — у мене вареники з маслом, повечеряй». «Ладно, — говорю, — тогда придется зайти». Когда она сняла полушалок с головы, сбросила верхнюю одежду, я так и ахнул, думаю: вот это да... Светлые волосы густые-густые, немножко курчавятся около ушей, а глаза, ну что за глаза, такие голубые, как само украинское небо... Ну, думаю, не иначе, как солдатка. Разделся, умываюсь, а сам изредка поглядываю на нее. Она сняла полотенце с гвоздика, подает мне и спрашивает: «Вечерять будем, чи що?» А сама тоже глядит за каждым моим движением, точно кошка за мышью.
Повечеряли мы варениками, поблагодарил я и закидываю мешок за плечо, направляюсь к дверям. А она говорит: «Куда торопишься, отдыхай трохи, хиба дома жинка жде?» — «Да нет, — говорю, — у меня жинки еще и не было». — «Ну, що ж, мабудь, заночуешь ночку?» — «Ладно», — говорю. Так и остался. А на утро снова пошли в лес за дровами. Тут уж забыл и про свою деревню. Так и прожил у нее весь месяц. Теперь договорились: если останусь жив, то после войны обязательно ее заберу с собой. Обещалась ждать. Эх, и славная бабочка... — вздохнул в заключение Савкин.
— А если муж вернется? — спросил Чилим.
— Ну, вот еще, зачем он вернется, когда у нее похоронная? Сам читал.
Савкин еще налил самогона в кружки.
— Ну, за ее голубые глаза! Вот, черт побери, если бы не прыгнул с этим зонтом, где бы я нашел такую добрую бабку, — закончил Савкин.
В это время открылась дверь и на пороге появился рыжеватый прапорщик Малинин, как всегда чисто выбритый и подтянутый.
— Добрый вечер, ребята! Чего это вы потягиваете?
— Болтушку, вашбродь! — весело отозвался Чилим.
— Ну?! Ах, черти, налейте попробовать!
— Сколько угодно! — воскликнул Савкин, подавая кружку прапорщику. — Кушайте на здоровье.
— Это просто замечательно, да, главное хлебная, — крякнув, сказал Малинин.
— Вот, вот, болтушка самая настоящая, — пояснил Бабкин.
— Консервой закусите, — поднес откупоренную банку Чилим.
— Ну, ребята, вы тут совсем хорошо обжились, даже и консервы где-то раздобыли.
— Ничего, не жалуемся. А консервы на завод ходим добывать, — в шутку сказал Чилим.
После второй кружки прапорщик совсем повеселел.
- Вы, ребята, ничего не слыхали? Говорят, в столице что-то упало и прямо вдрызг, вдребезги...
— Может, Петропавловку подмыло, да она в Неву грохнулась? — спросил Чилим.
— А вот и не догадаетесь, — поддразнивал любопытных прапорщик. — Хотите расскажу?
— Савкин! — крикнул Чилим. — Налей промочить горлышко их благородию!
— Есть налить! — весело отозвался Савкин, хватая бутыль.
Прапорщик сел на ящик, из которого только что извлекли последнюю банку для его угощения.
— Так нот что, ребята, пока между нами говоря. Полковник наш получил приказ, или, как его там называют, манифест, который он держит у себя под сукном. Солдатам читать не хочет. Видимо, все еще думает: «Авось да перемелется и снова все пойдет по-старому...» — И зря, конечно, ждет. Все кончено, царский строй прогнил насквозь и глубже и окончательно свалился. И как бы ни старались господа гучковы и милюковы, все равно им ни на какой фундамент его не восстановить...
— А попроще нельзя? — спросил Бабкин.
— Пояснее? В манифесте говорится, что царь отрекся от трона. Ну, а там собралась шайка-лейка, вроде тех же гучковых и милюковых. Теперь хотят затащить на трон его братца Мишку, как он им ближе и больше с руки. Но он тоже откажется, если уж не отказался. Хотя в манифесте об этом и не говорится. Там сказано, что на престол поставлен царь Михаил. Офицеры все, конечно, об этом знают, но солдатам говорить заказано под строгим запретом. А знаете, ребята, почему? Они хотят обрадовать солдат прочтением этого манифеста с трибуны, а она еще не готова, вот они и ждут... Но все равно, вы скоро услышите из уст нашего уважаемого полковника Ушнова. А пока молчок, — заключил адъютант и, покачиваясь, вышел из халупы.
Но этот рассказ Малинина на солдат эффекта не произвел, так как они уже знали о событиях в столице и теперь только возмущались поведением Ушнова. Одновременно сожалели о старом командире, полковнике Дернове, которого срочно сняли с командования полком и куда-то откомандировали. Принявший командование полком Ушнов за короткий срок сумел уже нескольких унтер-офицеров разжаловать в рядовые, троих отдал под суд, а многих солдат потряс за воротник. Но у солдат и унтер-офицеров все его грозные приказы вызывали только усмешку.
— Видимо, перед смертью так отчаянно бушует наш новый командир, — сказал разжалованный унтер-офицер Крицкий.
— Посмотрим, как на передовой он запляшет, — ответил Чилим.
Наконец, настало утро. Полк вывели в поле, где была наспех сколочена дощатая трибуна. Спустя некоторое время туда же подъехал командир корпуса, генерал, дряхлый, изъеденный морщинами, с седыми пожелтевшими от курева усами и сивыми бровями. Он, не слезая с коня, поздоровался с солдатами. Затем спешился и бросил поводья ординарцу. Хриплым голосом он крикнул:
— Господа офицеры! Выйдите из строя!
Офицеры нехотя покинули строй.
— Дальше, дальше! — снова крикнул он, махнув рукой.
Когда офицеры удалились на достаточное расстояние, генерал выпрямился, выпятив живот, и замахал обеими руками, крича:
— Ко мне, братцы! Ко мне!
Солдаты сгрудились вокруг генерала плотной стеной.
Но он молчал, видимо, боролся с какой-то тяжелой мыслью... Вдруг плечи его затряслись, он склонился и горько заплакал. Но это продолжалось недолго.
Он, овладев собой, выпрямился и, не вытирая слез, крикнул:
— Скажите, братцы, чем вы недовольны? Может быть, вас плохо кормят? Или офицеры бьют? Все мне рассказывайте!
Но солдаты, бесправные, забитые армейской дисциплиной, по старой привычке молчали и думали:«Только высунуться с языком, а завтра и зубов не соберешь>.
— Что же вы, братцы, молчите? Значит, жалоб нет, — он снова принял свой строгий генеральский вид.
— Ну и артист, — проворчал кто-то в строю.
— Господа офицеры! Займите свои места! — скомандовал он. — Полковник, читайте манифест!
Круглый, как шар, с красным лицом, полковник быстро влетел на трибуну и торопливо начал читать. Из прочитанного манифеста солдаты поняли одно: царь Николай Второй отрекся от престола, а на его место поставлен великий князь Михаил.
— За царя Михаила! Ур-ра! — побагровев от натуги, закричал Ушнов.
Но у солдат на этот раз вышла заминка, правда, крикнули, но очень немногие. Полковник снова громко заговорил:
— А о революции чтобы ни звука! Слышите?! Замеченных будет судить полевой суд! — грозно сверкнул глазами полковник. — И еще предупреждаю: бросьте пить водку!
— Где ее, взять, водку-то?! — громко крикнул кто-то в строю.
— Нам ладно и самогонку! — добавил второй голос.
Но полковник, видимо, пропустив мимо ушей солдатские возражения, поторопился отдать приказ разойтись.
На этом и кончилось чтение долгожданного манифеста. Генерал уехал, солдаты, ругаясь, расходились по своим местам. Начались однообразные» дни тыловой службы,
Глава восьмая
Надев на Сережку новенький костюмчик, Надя залюбовалась своим сыном. Целуя малыша, она приговаривала сквозь слезы:
