Иен Келли - Казанова

Казанова добился быстрого успеха при польском дворе и в театре. Он, как и прежде, мечтал разбогатеть с лотереи, но первые деньги, кажется, сделал за игорным столом. Король, которого интересовали новости из Санкт-Петербурга от человека, только что оттуда приехавшего, уделил ему время, но места не предложил. Казанова проводил каждое утро за исследованиями в библиотеке монсеньора Залуски и ел в доме русского князя Палатина, таким образом, разумно полагал Джакомо, он много экономил и многое узнал. Это было еще одним знаком того, что, по мере уменьшения его энергии и богатства, он все больше и больше становился библиофилом и жил литературными интересами, отчасти в надежде на писательскую славу, но также и ради чистого удовольствия от академических занятий. «Я читал подлинные документы, касающиеся всех интриг и тайных заговоров, целью которых было свержение всей системы Польши».

Пять месяцев спустя приезда в Варшаву случилось событие, однако, которое разрушило все его достижения в Польше, хотя, по иронии судьбы, обеспечило ему прочную литературную славу. Четвертого марта он обедал при дворе, с королем среди прочих гостей, и был приглашен в театр, чтобы увидеть двух великих звезд варшавского балета, которые вдвоем должны были танцевать в одной постановке. Обе они были, конечно, известны Казанове, поскольку были итальянками, а одна из них, Анна Бинетти, кажется, даже переспала с ним в Лондоне. Теперь у нее был любовник-поляк, некий Граф Ксавье Браницкий, ее покровитель. Казанова знал правила поведения придворных в таких ситуациях и после выступления пошел засвидетельствовать танцовщицам свое почтение. Но Бинетти разозлилась, что начал он не с нее. Она настроила Браницкого затеять ссору с ее бывшим приятелем-венецианцем. Граф обвинил Казанову в «трусости», чем только спровоцировал его колкость, что само это слово звучит «довольно сильно». Когда Джакомо отвернулся, Браницкий публично назвал его «венецианским трусом». Это оказалось уже слишком: итальянец заявил, что венецианский трус вполне способен убить поляка — таким образом, по сути, вызвав Браницкого на дуэль.

Это был неожиданный поворот событий. Хотя Казанова сражался на дуэлях и раньше, они не были частым явлением в его исполненной опасностей жизни. У него были некоторые навыки фехтования, но он предпочитал разрешать ссоры словами, а не силой. С 1749 года со времен графа Сели он не применял оружия. Но с тех пор мир поменялся: Браницкий хотел драться на пистолетах. И хотя Казанова не пишет, где и когда выучился стрелять, но упоминает о том, что регулярно носил с собой пистолеты в Лондоне и упражнялся с ними в Париже в 1750-е годы. Тем не менее Он должен был понимать, что рискует жизнью и репутацией и нарушает Закон, стреляясь с польским дворянином, — история с дуэлью получит нежелательную огласку и слухи о ней дойдут до самого Лондона.

Двое мужчин встретились в назначенный час, и оба были ранены: Браницкий — шрапнелью в живот, после чего, как ни удивительно, выжил, а Казанове пулей задело левую руку; Дело могло бы, конечно, обернуться намного хуже. Казанова сбежал в поисках убежища в монастырь под Варшавой, а об истории почти напрямую доложили королю. Графу Августу Мосинскому, министру иностранных дел, поручили провести расследование в отношении чужестранца-«аристократа», который нарушил варшавские строгие законы против дуэлей, и доклад министра сохранился до наших дней. Первым, что вменялось в вину шевалье де Сенгальту, было, конечно, то, что он не был рыцарем, а являлся сыном актрисы. Когда это обстоятельство стало достоянием общественности, оно нанесло ему большой вред, и не столько его положению в обществе — где он все равно перемещался вместе с театральной толпой, — но его надежде на серьезное внимание со стороны власть имущих. В докладе Казанову описали как интригана и игрока.

Он все больше и больше влезал в долги. Он с нетерпением ждал средств из Венеции, часть из которых переправляли ему через Санкт-Петербург. Казанова экономил, как мог, но по-прежнему содержал двух слуг и хорошо одевался, чтобы присутствовать при дворе. Однако довольно быстро, и особенно после дуэли, стало ясно, что он не сможет убедить короля Станислава поддержать лотерею, как не сумел убедить в этом Фридриха Великого или Екатерину II. В конце концов, тем не менее проводивший расследование масон Мосинский проявил симпатию к человеку, который действовал по понятиям того времени, защищая свою честь, будучи принужден к дуэли. Мосинский даже одолжил ему тысячу дукатов, которую больше никогда не увидел, написав: «Для Казановы. Вы являетесь человеком слова. Я считаю Вас таковым. Возможно, лучшая судьба ждет Вас в странах, куда Вы собираетесь, и помните, что я Ваш друг. Мосинский». Эта записка была найдена после смерти Казановы, вместе с еще одной, приложенной к первой: «Получил тысячу дукатов от польского короля, когда он приказал мне уехать из Варшавы [из-за дуэли]. Я послал его министру счета моих кредиторов. Министр написал мне это письмо, и я укатил в тот же день. 8 июня [на самом деле — июля] 1766 года».

Дуэль в Польше стала переломным моментом для Казановы. Она принесла ему не только аплодисменты и славу, но и новую, не совсем лестную известность как опасного гостя в любом городе. Впоследствии он и Браницкий стали большими друзьями, и Казанова посвятил ему работу 1782 года «Ни любви, ни женщин». Джакомо превратил рассказ о поединке, которым в конечном счете гордился, в один из своих любимых анекдотов. Казанова был убежден, что когда-нибудь следует опубликовать эту историю.

На короткое время он воспрял духом. Литератор, способный действовать не только на словах, он соответствовал донкихотским идеалам эпохи, его рыцарство оценили, а добиться этого в Польше было не так-то просто. В тот период Казанову описывали как «человека, известного в литературном мире и с глубокими познаниями». Именно так, как ему всегда хотелось, чтобы к нему относились. К сожалению, у него, разумеется, все еще не было реальных источников дохода и еще меньше имелось идей о том, как добиться успеха в жизни. Но это он перенял от старого мира аристократии, в игры которой вынужден был играть, но которой не изменял, впечатляя многих байками, распространяемым по салонам Европы. С ним обошлись жестоко, поскольку он был простым сыном актрисы, но он сам смог устроить себе своего рода дворянство, что отвечало духу времени. Тайное негодование, которое впоследствии сметет старые порядки — из чего Казанова, надо сказать, по-прежнему стремился получить прибыль, — копилось. Аббат Тартаффи, итальянский священнослужитель в Варшаве, тогда увидел в Казанове героя, но такое впечатление было недолгим. Как написал поэт из Падуи Мельхиор Чезаротти;

Очень жаль, что знаменитый Казанова, бывший герой и мнимый дворянин и, прежде всего, острослов, не имел возможности продолжать свою великую роль… Вскоре после его блестящего подвига неприятные истории из прошлого, которые можно было легко проверить, омрачили его славу, и восхищение сменилось презрением… Так, в свой черед, наша великолепная бабочка вдруг превратилась в гусеницу.

Интермедия

Казанова и кухня

Он носит с собой все время три небольших листочка бумаги, чтобы иметь возможность писать с комфортом, как только того пожелает.

Я ненасытен… всегда задаю вопросы, любопытен, требователен, нетерпим.

Казанова был весьма оригинальным писателем, и в историческом, и в литературном смысле. Нет ничего, похожего на «Историю моей жизни», и в некоторых отношениях работа уникальна и имеет особенное значение в силу нетривиального опыта, раскованности и откровенности автора. Одним из аспектов, который, в частности, присущ книге Казановы, является новаторский взгляд на еду как пример его всеобъемлющего подхода к истории общества, а также, конечно, простое подтверждение личного интереса писателя к гастрономии. Он любил поесть. Позднее, с годами, друзья с озабоченностью отмечали проявления у него зверского аппетита во все более редких случаях, когда была доступна хорошая еда. Хороший обед был одним из последних чувственных удовольствий, оставшихся у него после того, как его здоровье ухудшилось.

Однако интерес к пище обеспечил Казанове место в истории гастрономии. Мемуары Джакомо — неоценимый источник сведений о том, что ели в Европе в то время, когда о подобных записях мало заботились. Если его описания как гурмана почти всегда и прерывались романтической интригой, тем не менее воспоминания о еде ярко вспыхивали в его памяти. С тихой грустью он радовался, что каким-то образом в замке Дукc сохранился рецепт венецианского, возможно, буранского печенья. Он утверждал, что оно помогает его пищеварению. На самом деле, это печенье было отрадой для старика: «…печенье, которое я долго ел, для укрепления желудка пропитывалось вином и состояло из небольшого количества муки, яичного желтка и большой порции сахара».