Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы
Таковое упрямство от молодости. А молодость — это как болезнь. Она глядит только в себя и верит только себе, своим чувствованиям. Ее заблуждения часто непреоборимы.
Что же делать? Князь видел, что выхода нет, его доброжелатели тоже поникли. Французы сложили приговорку: «Ищите женщину»: фаворитки королей часто формировали политику, влияли на события. Женщина привела его к краху. Еще никогда он не чувствовал себя таким беспомощным, беззащитным. Да, его уже некому было защитить. Голицыны оказались безвластны. И он уже не Оберегатель, не глава множества приказов, не первый министр, каким был только недавно, не человек, заключавший мирные трактаты, благосклонности которого добивались знатные иноземцы, слово которого ловили послы государств и те, кто стоял за ними…
Сознание полной беспомощности угнетало. Но князь ничего не мог поделать. Он оказался в таком же тупике, каким стал монастырь для его былой покровительницы и любовницы.
Он стал насуплен и мрачен. Домашние опасались задеть его неосторожным словом, понимая, какой ад разверзся у него внутри. Неловким слугам доставалось. Князь, обычно снисходительный к провинностям челяди, стал зол, нетерпим и криклив.
В такой-то момент и пожаловал в Медведково друг и доброжелатель, правая рука в Посольском приказе Емельян Украинцев. Он привез последние новости. Свершилось: Большая Государственная Печать изъята из приказа, и ею завладел сам царь Петр, так что он более не Оберегатель. В приказ наведывался Лев Нарышкин, объявивший, что по указу царя он становится его главою.
— Царь Петр Алексеевич взял полную силу, — со вздохом сказал Украинцев, — повелено тебе, князь, и всем нам, приказным, ехать к Троице, дабы там объявили нам нашу участь. Сего никак не избежать, — закончил он с сожалением. — Притом не отлагая времени.
Князя передернуло при одной мысли, что ему предстоит величайшее из унижений. Он раздраженно молвил:
— Хоть бы указал на письме наши вины и каково нам быть. Экий немилостивец.
— Сердце у него закаменело — вот что. Молодой, не ведает жалости, — в словах Украинцева чувствовалась досада. — Был бы хилого ума и корпуленции — другое дело.
А то ведь экий богатырь вымахал, в кого только умом крепок, ничего не скажешь. Разумен, весьма разумен. Но уж вообразил, что все ему по силам, и может он один управить государством. Это все иноземцы сбивают его с панталыку. Сказывают, балагур Лефорт взял при нем великую силу и куда ни повернет, царь за ним следом.
— Со всяким отребьем спознался! — вырвалось у князя. — Нет того, чтобы родовитых да знающих правление привлечь! Подбирает кого ни попадя.
— Его власть, — развел руками Емельян. — Погоди, князь, он еще себя окажет. Рука у него твердая, а мысль — острая да резвая. Войском он занят, войско школит. Да еще затеял корабли строить. Плещеево-то озеро тесным ему показалось, подавай море. Нынче вот в Архангельск сбирается со всею своей свитой.
— Нету у меня, Емеля, никакой надежды, — потерянно произнес князь, — ждет меня жестокая опала и немилость.
— Как знать, — неопределенно протянул Украинцев. — Может, и умилостивится. Ты ведь, князь, голова. Не напрасно иноземцы поименовали тебя великим и в восхищение пришли от твоего ума. Растрезвонили на весь свет, каково ты живешь, сколь много у тебя книг на разных языках, какие у тебя картины в доме и потолок звездами да планетами расписан. Царь Петр у тебя ведь не бывал, а побывал бы — восхитился. Все у тебя по его натуре, все по-иноземному, и часы, и приборы разные, кои, как говорят, он для себя добывает через наших людей в Голландии да во Франции.
— Ничего этого он и знать не хочет, — уныло протянул князь. — Он числит меня меж первых своих врагов. Брат Борис сказывал, что он и слышать обо мне не хочет.
— Самого худого не жди, — старался обнадежить его Украинцев. — Повелит жить тебе безвыездно в — своих деревнях и того довольно.
— Кабы так, — вздохнул князь. — Твоими устами да мед бы пить. Я к безысходному житию готов. Стал бы летописцем — есть о чем поведать людям, которые придут после нас. Много у меня планов по переустройству России. Как-то говорил я тебе, что мыслил в интересах государства раскрепостить крестьян. Чтобы землю им передать в собственность, а они за то платили бы казне двойную подать. А бояре да дворяне, кои ими владели, были бы на государевой службе и получали бы высокое жалованье. Ныне у нас тощая казна, а тогда была бы полным-полна. На все бы хватало.
— Говорил ты мне однажды об этом. Да несбыточное это мечтание. Нешто стерпят такое бояре да дворяне, нешто замахнется царь, каковой дерзости он бы ни был, на вотчинников. Да никогда этому не быть!
— А ведь какая была бы выгода для государства и государя, который осмелился бы на это, — убежденно проговорил князь. — И я это на письме с выкладками готов доказать. Коли крестьянам отдать земли, которые ныне пустуют повсеместно, а не токмо в Сибири, да обратить их в вольных хлебопашцев, лишь бы вносили в казну поземельный налог, государство нужды бы не знало.
— Может, и так, да это все твои мечтания, — Украинцев стоял на своем. — Время ныне не благоприятствует. Лет через сто-двести, может, до сего и дойдем. И тогда тебя помянут.
— Кой-чего в правление царевны я добился. На Москве завели каменное строение взамен деревянного. А то выгорала столица дотла. Хотел и вовсе запретить дерево, так ведь царевна воспротивилась: это-де против обычая, наши деды и прадеды жили в деревянных избах и к камню несвычны. Дух-де иной, и тепло камень не держит. Дурь все это! Опять же каменных дел мастеров у нас нет. О многих моих планах царевна говорила — они-де против обычаев. А я отвечал: с худыми обычаями пришло время кончать. Робка была она, с оглядкой жила на бояр, робки были и бояре, — с горечью произнес князь. — А вот англичане, как знаем мы с тобою, обошлись без оглядки на обычаи: казнили короля Карла да провозгласили республику. Учредили парламент — слово-то сие нам неведомо, стало быть, пришли к народоправству. А привыкли всего бояться.
— Слышал я про этот мятеж. Объявился там великий смутьян по имени Кромвель. Ну и что? Народу англичанскому лучше стало? Не верю. Воевать он дюж, более ничего. А еще думаю я: метит он сам, сей Кромвель, на место короля. Кто власть захапает, тот и в короли норовит податься. Не в обиду тебе будет сказано, но царевна наша, взошед на вершину, норовила себя короновать.
— Да, это так, — согласился князь Василий. — И ведь предостерегал ее я, говорил, что идет она противу правил. А она мне отвечала: я-де царская дочь, колена Романовых, а вовсе не самозванка какая-нибудь. Имею право. Я ей толкую, что николи в истории царствующих домов российских не было на престоле ни царских жен, ни царских дочерей. А она мне отвечает: у нас-де не бывало, а вот в странах просвещенных трон занимали женщины. Вот в той же Англии восседает на престоле королева Елизавета, и про ее правление говорят, что оно и мудро и справедливо.
— Англия нам не указ, — ухмыльнулся Емельян. — Мало ли что у этих иноземцев деется. Они по своему уставу живут, а мы по своему. Разный у нас народ, разные и обычаи.
— Не раз я про то ей толковал, — покорно соглашался князь. — Да только занесло ее. Скажу тебе, Емельян, по совести, как другу моему, моей вины во всем этом немало. Не был я настырен, восходил по ее милости, голова от сих честей кругом пошла. Остановиться бы. Да еще хотела царевна — тебе как тайну доверяю, — чтобы я на ней оженился. Мне бы отрезветь, оглянуться да поразмыслить, что из всего этого выйти может. Впрочем, бывало — оглядывался, размышлял. Но все надеялся на авось. Не бывало еще у меня безвыходности, а потому и тут выход непременно отыщется. А теперь ясно вижу — спала пелена с глаз моих: выхода нет, тупик. Впервой попал я в тупик, непривычно мне, все считал, что судьба ко мне благосклонна, я же Голицын, род мой прославлен. Тоже занесся да царевну, как следовало бы, не остерег. Вот и попался, как зверь в загоне. Эх, Емельяша, худо мне, худо. Не вынесу я этих унижений.
— Уповай на Господа, на его милосердие.
— Господь-то, может, и милосерден, а царь Петр немилостив…
Вошел камердинер, поклонился с достоинством.
— Ты что, Акинфий? — на лице князя ясно читалось неудовольствие.
— Так что велено доложить вашей милости, что загонщики медведя обложили. Мол, не желаете ли самолично с ним управиться?
— А что, Емельяша? — неожиданно оживился князь. — Не поехать ли нам в самом деле?
— Матерой, сказывают, — добавил камердинер. — Шкура важная. Мечется, уйти, значит, хочет, а загонщики его пугают. Егерь Федор опасается — уйдет. Не в себе-де зверь.
— Едем, едем! — князь упруго поднялся, от недавней подавленности не осталось и следа.
Оседланные лошади уже дожидались у крыльца. Тут же гарцевали стремянные во главе с егерем Федором. Он тотчас спешился, завидев князя и Украинцева.
