Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы
— Нет, доченьки, мне надобно с батюшкой-государем поговорить.
— Пойдем, пойдем с нами, тетенька Софья, — повисли на ней обе. Прежде они добавляли — государыня тетенька. Но, видно, уловили в разговорах взрослых, что их тетенька уже не государыня, — дети переимчивы.
Все эти недомолвки, к которым Софья стала сверхчувствительна, больно отзывались в ее душе. Государыню с нее мгновенно скинули, как скидывают изношенное либо загрязненное платье. Что ж, надобно терпеть, надобно привыкать к тому, что она уже не государыня, а просто сударыня. Всего один слог, две буковки, а какая разница!
Она поднялась по ступенькам в домовую церковь, где обычно простаивал брат. Он был не один. За его спиной стояли спальники. Сам же Иван молился, сидя на скамеечке, — ноги не держали его.
— Выйдите! — велела царевна. — Мне с государем потрактовать надобно.
Спальники молчаливо повиновались, а братец даже головы не повернул, словно бы не слышал ее слов. А может, и впрямь не слышал? Губы его беззвучно шевелились, голова поникла. Что он там бормотал? Может, слова молитвы, может, просто через него протекали какие-то бессмысленные слова, подобно тому, как течет вешний ручей, пока не иссякнет источник, его питающий.
— Братец, — позвала царевна, — повернись-ка ко мне. — Не дозвалась — не откликнулся, ровно не слышал. Может, углубился в молитву, а может, просто дремлет.
— Братец, а братец, — и она бесцеремонно тронула его за плечо.
— Ась? Кто тут? — не поворачивая головы, вопросил Иван.
— Я, братец, — Софья. Да повернись же ты! — нетерпеливо прибавила она.
— Ну? — Иван шевельнул головой и стал, перебирая ногами, медленно поворачиваться к ней. — Господь тя благослови, сестра. Токмо я на молитве, милости у Господа прошу. Дабы не лишал меня мочи, сил телесных. Видишь, сижу пред святыми иконами, а ведь это грех. Не виновен — ноги не держат.
— Я с тобой совет держать хочу, братец.
— Какой я тебе советчик, сестрица, — пробормотал Иван. — У тебя голова светла, а у меня темна.
— Ты еще государь и твое слово — слово государское. Как скажешь, так и поступлю. Ныне мне перестали повиноваться, перестали докладывать — все царю Петру. Он меня вовсе власти лишил, а теперь требует, чтобы я удалилась в монастырь. Вот и скажи — по правде это?
— Братец Петруша зело разумен. Коли он велит, его надо слушаться, — Иван проговорил это без всякого выражения. — Супротив его воли нельзя идти. Нельзя. Я ему не перечу.
— Эх, братец, братец. И ты меня предаешь. Не осталось у меня никого, кроме тебя. Прежде ты во всем был со мною согласен, а теперь кинул, — с горечью проговорила Софья.
Впрочем, Иван, казалось, ее не слышал. Голова его снова опустилась, глаза были прикрыты — он не подымал тяжелых век. Он не уловил горечи в ее словах, он, по-видимому, уже затворился в своем простом и бесхитростном мире, и то, что делается вне его, Ивана уже не занимало. Жизнь обошлась с ним слишком сурово, и он уже не откликался на ее зовы.
— Неужели мне идти в монастырь? И ты согласен? — чуть не плача, выдавила Софья.
— Монастырь — это хорошо. Ближе к Богу. Иди, сестрица. Там тебе покой будет. Я давно хочу, дак ведь Параша против. Хочу от мира уйти, от грехов его. Не создал меня Господь для мирской жизни.
Она поняла — бесполезно. К нему не достучишься. Он в себе затворился, и уже не выйдет. Только с последним дыханием.
— Прощай же, братец, — с полными слез глазами проговорила она. — Теперь мы не скоро увидимся.
— Отчего же? Ты приезжай к нам, приезжай. Тут у нас Божий простор. И всякое дыхание славит Господа, — заученно произнес Иван. — А я все отдал брату Петруше. Он зело разумен. И ему единому государством править.
— А я, по-твоему, не разумна? — перешла от слез к гневу. И тотчас пожалела об этом. Ну что на Божьего человека сердиться. Нет, надо смириться, смириться, побороть в себе гордыню.
И вот тут в ней снова все всколыхнулось. Неужто и в самом деле тупик? Да ведь так не бывает! Нет такого тупика без мышьей норы, без лазейки, куда можно юркнуть и затаиться. До поры. Пришла и ушла ее пора, но она может и возвратиться. Как знать, на все Божье соизволение.
Стоит ли торопливо покоряться Петрушкиной воле? Брат Иван беспомощен, слепо верит, что Петр создан царствовать. Но и она была создана для правления, и ее семилетняя власть это подтвердила.
Мысли Софьи блуждали возле одного и того же — возле своей судьбы, глаза замутились. Она машинально отметила, что царь Иван медленно кренится на правый бок, но не придала этому значенья.
Как вдруг раздался шум падающего тела, и брат рухнул на пол.
Царевна вскрикнула, бросилась к нему, попыталась приподнять. Но это оказалось не по силам.
— Эй, люди! — крикнула она в смятении. Тотчас в моленную вскочили оба спальника и с растерянными лицами принялись подымать царя.
— Как же это, государыня царевна? Скажут: не досмотрели. Забьют кнутами, — бормотал один из них.
Царевна не отвечала. Она была бледна и, казалось, лишилась дара речи. «Неужто удар? Неужто помер?» — думала она в страхе.
Но царь Иван был жив. Он что-то невнятно бормотал. Похоже, он даже не ушибся.
Софья обняла его, причитая:
— Братец мой болезный, да как же ты, как? Не больно?
— Повело меня, сестрица, повело, — наконец вымолвил он. — Прости, напужалась. Ништо…
И вдруг он зарыдал.
— За что? За что Господь наслал?
Плачущий царь! Это было настолько неожиданно, что оба спальника завыли хором, едва не упустив обмякшего Ивана. Теперь все участники этой сцены заливались горькими слезами.
В моленную вскочили царица Прасковья с мамушками и комнатными девками. И с воплями окружили царевну и царя.
Со всех сторон сбегалась перепуганная челядь и тоже присоединялась к этому хору. Первой опомнилась царевна.
— Жив великий государь! — крикнула она. — Пошто ревете?
Послышались последние всхлипыванья, и плач унялся.
— Подите все отсюдова! — продолжала она. — Эк, слетелись ровно на панихиду! Великий государь оскользнулся, всего только.
— Государыня, замолвите слово, — взмолился один из спальников, — невиновны мы!
— Заступлюсь, заступлюсь, — торопливо проговорила Софья. — У великого государя головка закружилась, когда промеж нас беседа шла. Людям велено было оставить нас.
Прасковья прижала голову Ивана к груди, поглаживая. Она совершенно успокоилась. Лицо ее приняло обычное кисло-сладкое выражение, с которым она восседала на возвышении в своем покое. Она давно приучила себя к мысли, что вскорости овдовеет, что при ней будет любимец Васенька Юшков и тайные радости получат облегченье. Прасковья еще не знала, как все обернется, но мысль, что она станет единолично повелевать в Измайлове, весьма воодушевляла ее.
Моленная опустела. Царица приказала:
— Перенесите великого государя в опочивальню да призовите доктора Штольца. Пущай попользует его. Может, надо пустить ему кровь.
Спальники подняли легкое тело царя и понесли в опочивальню. Мамушки отправились за доктором. Софья глядела на всю эту суету отрезвевшими глазами и впервые подумала, как много липшего народу толчется возле владык, как мешают они простой жизни, сколько лишнего шума производят, да и дух от них тяжелый. А окна все затворены, хоть на дворе и теплынь, и благорастворение воздухов.
— Государю стало душно, муторно, — сказала она. — Отчего окна затворены?
— Я велела! — властно бросила царица Прасковья. — Я тут хозяйка, — и она состроила надменную гримасу, дабы подчеркнуть, что царевна здесь более не указ. — Государское здоровье того требует. Не прохватило бы с воздуху. А ты, сестрица, ступай себе в палату: сказывали мне, что тебя там боярин Троекуров ожидает по царскому повелению с Москвы. А мы тут без тебя о брате твоем попечемся, как до сего дня управлялись.
В самом деле: в палате ее дожидался боярин Иван Борисович Троекуров. Царевна уже была извещена, что ему поручено управлять Стрелецким приказом на месте Федора Шакловитого. Князь был суров и немилостив, школил своих ближних и нещадно порол дворню за малейшее упущение.
О нем рассказывали разные истории. Однажды некий мужик закричал «Караул!» и сказал за собой государево слово. Привели его в Стрелецкий приказ и стали допрашивать, в чем его слово, мужик ответил:
— И сделал я крыла слюдяные, наподобие журавельных, и коли твоя боярская милость повелит, при тебе полечу, как журавель.
Троекуров изумился и стал разглядывать крылья, которые были при мужике. Были они с поручнями, в которые вдевались руки. Оказалось, царь Пётр приказал выдать ему из казны восемнадцать рублей денег на эти крыла. «По указу я их и сделал, великий государь повелел ему представить и с оными пред ним предстать».
— Будто? — проворчал Троекуров. Но, зная царя как любителя разных затей, промолвил: — Коли так — дозволяю: лети!
