Дэвид Бейкер - Путь слез
Жан набрал полную грудь горного воздуха и нарушил молчание, заговорив уверенно и спокойно.
– Mon amie, Писание учит нас благодарить Бога за время благоприятное, а когда настают тяжелые времена – принимать и их, ибо Бог равно создал дни радости и горя.
– Ja,ja, – с досадой поддакнул Петер. – И мне приходилось утешать такими словами. Но, ах, зачем же Он позволяет злу преследовать нас, за что нам такая боль и страдание? Почему любовь Его увядает и исчезает, как немощный цветок, который запоздало расцвел по осени?
– А-а-а… справедливый вопрос, не спорю, – заметил Филипп. – Позвольте спросить: не является ли вера достойным венцом страданий?
– Ja, конечно, так и есть. И…?
– А не стали ли душевные терзания причиной возрастания потребности и вере или ее упрочнения?
Петер подумал.
– По-видимому, и то, и другое имеет место в моей жизни.
– Тогда, милый друг, как же вы утверждаете, что страдания происходят по Его упущению, недосмотру? Быть может это непостижимое благословение от Того, Кто один знает, что нужно пережить Петеру, или Жану, или мне самому, дабы вырасти в вере? Петер колебался с ответом.
– Могу ли я задать иной вопрос? Когда более всего вы боролись со своим Создателем? Когда вы угрожали кулаками небесам или в отчаянии падали на колени?
– Во дни уныния и скорби, – медленно ответил Петер.
– Верно. Кажется что мы, человеческие создания, склонны отстраняться от Того, Кто желает слышать нас, даже когда мы кричим от боли, и видеть, даже когда наше лицо искажено от гнева. Как печально, что мы обращаемся к Нему лишь тогда, когда мы сошли с пути или терпим лишения.
Петер напрягся.
– Какой странный способ привлекать нас – через мучения. Да-да, жестокий это способ, думается мне. Как можно понять такого, как Он.
Жан ласково улыбнулся.
– Не Господнему сердцу недостает любви, а нашему. Он не суровый наставник, просто мы – упрямые ученики. И никогда, брат, никогда нам не познать разум Господень. Нам не дано познать Его промысел, иначе зачем нам вера? Ибо, знай мы пути Божьи, стали бы только полагаться на свое знание.
Петер вскочил на ноги и возмутился:
– Нет! Нам должно ведать о Его путях, дабы знать, чего нам ожидать. Я просыпаюсь на заре и с ужасом думаю, кого из моих детей я сегодня лишусь, а кого пощадит безжалостная судьба! Я не знаю, угодно ли Ему будет сегодня накормить нас или вновь терзать голодом наши тела, обрушится ли на нас новое лихо или же милость сопроводит нас. Ежели бы я смог знать Его мысли, до конца понимать Его пути…
Жан взял старика за плечо и посмотрел ему в лицо.
– Наша вера разумна, но нам ясно велено «не полагаться на разум свой», а давать место тайне Господа, Который не должен давать объяснение собственному творенью. Священник, собственными словами ты отрекаешься от послушания и покорности. Как бессмысленно тратить жизнь на тщету поисков непознаваемого.
Жан прищурил глаза и вздохнул. Он говорил мягко, но решительно.
– Брат Петер, мне ясно, что «сердце твое лукаво более всего и крайне испорчено».
Петер вспыхнул от столь прямого обличения и застыл лицом.
На его плечо легла рука понимающего Филиппа.
– Любовь побуждает меня изрекать истину. Жан прав: твой разум затуманен духом высокомерия. Ты обуздан скрытой гордыней, коварной и неуловимой, что грозит разрушением твоей души. Идем, мы покажем тебе кое-что.
Смущенный старик последовала за французами на вершину утеса, откуда перед Петером открылся вид, подобного которому он не видел за всю свою долгую жизнь.
Первые лучи солнца только-только пробивались с востока, испещряя лазурное небо широкими, желтыми с красным полосами и вспыхивая на заснеженных вершинах пылающей и горящей жизнью горной земли вокруг. Молчаливое полотно гор послушно расстелилось под властным солнцем, и серые с белым утесы подернулись багрянцем – но не беспричинно: ибо сие место было тронным залом Самого Бога, и освящалось Его присутствием. Непреклонная твердыня свидетельства Божьего светилась отраженным сиянием с лика Господнего.
В тот момент Петер почувствовал себя очень, очень маленьким, незначительным, неприметным. Глаза наполнились влагой, когда он узрел себя, столь жалкого, беспомощного, словно комок пустой и беспорядочной материи, сидящего на возвышении над землей. Бессильная, тщеславная щепоть грязной и упрямой глины – его суть – и величие перед его глазами настолько разительно отличались, что он повергнулся на землю, осмеянный и презренный собственной глупостью.
Петер горько плакал и в беспамятстве лежал ничком под теплым солнцем, пока его уязвленное тщеславие еще сопротивлялось и не желало покидать его. Наконец сокрушенный человек издал громкий стон: «Что есть человек, что Ты помнишь его?»
Он лежал в полном безмолвии, лицом вниз на заснеженной скале, пока, наконец, не поднялся на колени и обратился лицом к солнцу. Он раскинул руки и улыбнулся.
Истощенный и дрожащий, он повернулся к спутникам.
– Мои дорогие, дорогие братья, вы подвели меня к краю земли и явили самого себя. Я в неоплатном долгу. Каким же безумцем был я, полагая, что смогу познать разум Того, Чьи руки изваяли эти горы, Чьи пальцы провели борозды долин! Мне непосильно осознать такую мощь. Я не в состоянии по знать Его силу, Его славу. Как я только посмел отважиться на такое? Довольно для меня Его дара жизни, а Его позволение уразуметь хоть то немногое о Нем, что я знаю, – уже чудо великое. Сколь же безгранична милость! Как смел я требовать отчета о Его воле! Как смел я подавлять веру! Да простит Он мое высокомерие!
Петер упал на колени и снова воздел руки.
– Я верю, что Ты здесь, и верю, что Ты любишь, и этого довольно для меня.
Во все дни жизни Кривого Петера еще никогда так не касалось присутствие Божьего Духа. Все странствия и пролитые слезы, наука и часы молитвы – ничто так не приблизило его к Творцу, как то благословенное утро. Он вскочил на ноги и обнял Филиппа и Жана.
– Я свободен, свободен. Я узрел истину и по истине освободился. Credo ut intelligam… Я верю, дабы понять.
Петер вприпрыжку помчался вниз по тропе, легко и быстро, смеясь от радости. Он забылся и плясал, плясал, как малый счастливый ребенок весело скачет и кружится в надежных покоях свого Отца.
* * *В то утро завтрак не походил ни на одну из былых трапез, и все из-за перемены в священнике. Его глаза озорно вспыхивали, и он резвился с детьми, как юный царственный наследник резвится в саду теплым летным днем. Столько радости было в нем! Столько глубокого искреннего наслаждения жизнью! Справившись с похлебкой, Петер подозвал Филиппа с Жаном. Он засунул руку за пазуху, достал кожаный сверток и бережно развернул страницу с псалмами.
– Вас ко мне, верно, сами ангелы привели, хм, вернее быть не может! Mes bon amis, возьмите сей свиток как чистосердечный дар. Возьмите и поделитесь его богатством со всеми, кем придется. Разделите его со своими благословенными вальденсами. Господь поистине велик настолько, что нам не понять… И жизнь дана на то, чтобы принять сию простую истину.
Жан и Филипп благодарно приняли подарок и обняли старика.
– Merci, merci! Но увы, пришло время нам расстаться. Да благословит тебя Господь, брат, и вас, милые дети. Да обретете вы благодать Святой Земли Божьей, – в ней ли, или вне ее. Пусть каждый из вас найдет для себя свободу в Его благом сердце. И помните: мы поистине свободны, когда Он наполняет нас верой, – дабы мы терпеливо бездействовали… в мудром познании полноты времени!
Затем французы скрылись из виду – так же неожиданно, как и впервые появились. Однако радость Петера не покинула его вместе с новообретенными друзьями. Напротив, она все росла и росла, когда он присоединился к возлюбленным детям, и блаженство духа его передалось остальным, отчего путь стал легким.
Девочки весело взвизгивали, а мальчики завывали от восторга, забрасывая друг дружку восхитительными снежками. Никому не было дела до холода и голода или отвесного восхождения. Это было время, когда все наслаждались красотой мира и общей дружбой. Около вечерни крестоносцы обогнули высокий пик и стали снова спускаться, минуя снеговую линию, лохматые сосны – до самых елей, которые росли густо. Ночь быстро догнала их, и Вил приказал расположиться на ночлег.
– Вил, – спросила Анна, потирая усталые глаза, – а что мы будем есть? У нас ничего нет.
Вил пожал плечами и порылся в одеялах в поисках завалявшихся остатков.
– Вил, полагаю, ты это ищешь, донесся голос Конрада. Он протягивал прощальный дар французов. – Гляди! Они запрятали в мое одеяло кусок оленины и немного красной капусты!
– Ах! – воскликнул Петер. – Кто бы мог подумать, что я когда-либо благословлю французов! – засмеялся он. – Что ж: Боже, благослови французов… oui? Не так ли? Давайте теперь поедим.
Вскоре все набили животы щедрыми вальденскими подарками и, завернувшись в одеяла, расположились на сухих ветках поваленного дерева. Мария свернулась клубочком сзади Петера. Старик поманил Карла:
