Клара Фехер - Море
— Одна треть, или я отказываюсь вести с вами переговоры, — вскочил Татар. — За кого вы меня принимаете?
Паланкаи пожал плечами.
— Вы считаете, что меня можно шантажировать?
— Я не шантажирую, но свинства не потерплю. Без меня вы ничего не сделаете. Акции Аладара Ремера хранятся у меня, я поговорю с Чути, с полковником Меллером…
— Предупреждаю, дорогой господин управляющий, говоря подобным тоном, вы многого не добьетесь. Мне действительно было бы приятно работать с вами вместе, но я постараюсь обойтись и без вас. Однако хотелось бы знать, что вы предпримете, если я…
— Прекратите, Эмиль. Одна треть ценностей моя.
— Одна четвертая.
Татар на минуту задумался.
— Ну, пусть одна четвертая. Но при условии, что мой младший брат тоже будет членом дирекции.
— Ладно. Об этом мы потолкуем потом, — пожал плечами Эмиль. — Пошли дальше. После избрания новой дирекции мы сразу же продадим доходные дома и оборудование, которое трудно будет вывезти.
— Продажей займусь я, — сказал Татар. — У меня уже есть покупатель.
— Продажу осуществляют совместно генерал-директор и директор-администратор, — ответил Паланкаи. — Стоимость недвижимого имущества и машин по возможности следует получить в золоте или драгоценностях.
— Верно.
— Транспортабельные станки и готовую продукцию дирекция отправит на запад, чтоб сохранить их там в безопасности. Скажем, на клагенфуртский адрес члена дирекции Эмиля Паланкаи старшего.
— Согласен.
— Легковая машина доставляется из Шомоша в Будапешт и переходит в распоряжение генерал-директора и директора-администратора, которым понадобится вместе покинуть столицу. Генерал-директор Паланкаи берет на себя задачу добиться через нилашистскую партию, чтоб автомашину не реквизировали для нужд армии.
— Остается еще один вопрос, — прервал его Татар. — Когда мы поговорим с Карлсдорфером?
— Хоть завтра, — ответил Эмиль.
Паланкаи-отец, засунув руки в карманы, стоял, прижавшись спиной к буфету. Затем подошел к столу и положил руку на плечо сыну.
— Не делайте чересчур большого шума и сенсации. У Карлсдорфера тоже могут оказаться козыри. Если вы наброситесь на него, станете спорить, грозить, то он, чего доброго, сам соберется и уедет в Вену или в Берлин вместе с ценностями, и тогда поминай как звали. Или через час после вашего ухода побежит в шведское посольство и расскажет там, что интересы проживающих ныне в Англии его доверителей находятся в опасности. Шведы обратятся с протестом в министерство иностранных дел, станут посторонние совать свой нос в это дело, и, пока суд да дело, на имущество наложит руку кто-нибудь другой.
— А как же нам быть, папа?
— Эврика! — вскочил Татар. — Поместим в официальной газете отречение Карлсдорфера… Объявим общее собрание… уладим с поручением Национального банка. Его превосходительство никогда не читает официальных газет. Дадим ему знать, когда он уже ничего не сможет сделать, когда указ, параграф, закон — все будет на нашей стороне.
— А кто подпишет сообщение для официальной газеты? Вы сами не имеете права выступать от имени фирмы. А Чути не подпишет.
Татар махнул рукой.
— Подделаем любую фамилию паркеровскими чернилами.
Паланкаи старший с восхищением захлопал в ладоши.
— Гениально! Это как раз то, что было нужно. Выпьем за успех нашего плана!
— Теперь уже можем пить спокойно, — сказал Эмиль. — Сегодня свежая голова больше не нужна.
Татар отправился домой поздно вечером. Паланкаи младший вышел на балкон. На склоне горы царила почти осязаемая темнота. Только грозно отсвечивало небо. «Странно, что мне ничего здесь не жаль оставлять», — подумал Паланкаи. Он попробовал представить себе двор в Пештэржебете, мать, школу, где он учился восемь лет подряд, университет, и ничего не вызывало в его сердце сожаления. Весь в отца, он любил каждый раз начинать жизнь сначала. И удивительно, что из больших передряг ему всегда удается выйти сухим. Как-то раз, когда ему было восемь лет, он принес на рождество очень плохой табель. По поведению отлично, по остальным четырем или пяти предметам неудовлетворительно или посредственно. Накануне праздника, терзаемый безвыходностью своего положения, он спрятал табель. «Завтра утром покажу», — думал он, засовывая под подушку злосчастную книжечку. Горели свечи на елке, призрачные огоньки рвались куда-то ввысь. «Лучше бы я не получал велосипеда». Это была его последняя мысль перед тем, как заснуть.
На рассвете его разбудили тревожные крики. В комнате стоял дым, была невыносимая жара. Сквозь черные клубы дыма кто-то подбежал к нему и выхватил его из постели. Очнулся он во дворе. Рассвет был снежный, холодный и хмурый. Из окон вырывались языки красного пламени, женщины громко причитали. А он, завернутый в одеяло, как в забытьи, хихикал под шелковицей. «Хоть бы кровать сгорела! Только бы сгорел табель!» — повторял он про себя шепотом.
Десять лет спустя, за несколько недель до выпускных экзаменов, он узнал, что соседская девушка забеременела. Она поджидала его возле школы. В русой косе девушки красовалась большая темно-синяя лента. В руках она держала доску для черчения и учебник геометрии и в таком виде поведала юноше свою тайну. Слезы ручьями текли по ее лицу. «Господи, как выбраться из этой западни?» — думал Эмиль и, словно заводной, брел рядом с девушкой. Ему хотелось сказать «моя хата с краю», он, дескать, не знает, с кем она проводила время, но от страха у него дрожали поджилки. Соседи однажды видели, когда они взбирались на чердак… Чем это кончится? Надо достать денег, но где? Занятый своими думами, он даже не слышал плача девушки. «Женись на мне, Эмиль, — повторяла ученица первого курса коммерческого училища. — Женись, иначе меня мать убьет или я утоплюсь в Дунае». «Нечего тебе топиться», — сказал он, а про себя, не в силах сдержать радости, повторял: хотя бы она умерла, ой, как бы все было просто, если бы она умерла, утопилась в Дунае… «Не реви, как-нибудь обойдется, я сейчас зайду в магазин и куплю циркуль», — сказал он ей на углу квартала и оставил девушку одну. Отчаявшись, он четыре дня скрывался. А на пятый день с ужасом, с сатанинской радостью и облегчением услышал, что девушка повесилась на чердаке. На том самом месте, где несколько месяцев назад, плача от страха и почти не сопротивляясь, впервые отдалась восьмикласснику Эмилю.
Паланкаи смотрел на затемненный город. И думал, от чего он освободится теперь, если уедет за границу.
Ему вспомнились мать и две младшие сестры, которые будут приставать к нему и просить денег. Вспомнилась любовница Лини, надолго обосновавшаяся у него. Вспомнилось множество несданных зачетов в университете, полный всевозможных невыполненных дел стол в конторе. Снова начать жизнь, бросить здесь все, добыть денег, уехать…
— Эмиль, телефон. — На балкон вышел Паланкаи старший. — Что ты тут размечтался? Я чуть горло не надорвал. Тебя спрашивают по телефону.
— Кто?
— Откуда мне знать. Не мог запомнить, кто-то с двухметровой фамилией. Кстати, я слушал радио. Русские уже в Цегледе. Советую в течение недели закончить все дела и ехать ко мне.
— Не бойся, Будапешт им так легко не съесть, — ответил Эмиль скорее для того, чтобы подбодрить самого себя, и поднял трубку.
— Алло. Кто, Кульпински? Привет, старина. Чем могу служить?
— Кто это? — спросил отец.
Паланкаи младший сердито отмахнулся. На минутку он зажал трубку ладонью.
— Темная личность. Кстати, районный начальник бойскаутов.
— Не интересует, — произнес Паланкаи-отец и вернулся к радиоприемнику.
— Что нового? — спросил в трубку Эмиль.
С другого конца провода дошел хриплый крик.
— Говори тише, очень искажает… Что? Получу награду? Какую награду? Куда? На фронт?
Онемев от ужаса, Паланкаи уронил трубку. Трубка закачалась на коротком шнуре, но и с полутораметрового расстояния можно было слышать непрекращающиеся крики.
— Выключи радио, папа, — вбежал Эмиль в соседнюю комнату. — Знаешь, зачем звонил этот зверь? Мобилизовали эржебетских бойскаутов. В знак благодарности за мои заслуги меня назначают командиром роты и отправляют на фронт. Через двое суток повезут всю компанию… Вот тебе, радуйся. Если согласиться, конец мне…
В голове старого Паланкаи мелькнула мысль, что, собственно говоря, не только сын, но и сам он мог бы стать генерал-директором Завода сельскохозяйственных машин. Но потом он махнул рукой.
— Ну, это уж действительно некстати… Придется тебе на три-четыре дня исчезнуть из города. Если будут искать здесь, скажу, что твой дружок разговаривал со мной, а ты уехал в провинцию.
Эмиль поднял трубку.
— Не надо было отзываться на звонок.
— Теперь уж все равно. Гораздо хуже, если бы повестка застала тебя врасплох. Татару не говори об этом до тех пор, пока окончательно не убедишься, что твоя рота отправилась на фронт. Да смотри, не натвори каких-нибудь глупостей — можешь сорвать все дело!
