Аркадий Кудря - Фердинанд Врангель. След на земле
— Никак — свои! И откуда?
Ему представили начальника отряда. Оба выпростали ладони из пришитых к паркам меховых рукавиц, и словно железные клещи сомкнулись вокруг руки Глазунова.
— Здравствуй, начальник, дорогой гость! — весело осклабился Лукин. Его короткая, как и у Глазунова, черная бородка на глазах приобретала от теплого дыхания льдистую седину.
— В дом, Андрей, пойдем аль здесь, на воздухе, потолкуем? — с той же игравшей в глазах веселой хитринкой спросил Лукин.
— Лучше на воздухе, — предложил Глазунов. — Не люблю я у них, — кивнул он на туземный дом, — запахи разные и душно.
Обернувшись к спутникам, распорядился:
— Готовьте костер для привала. Да привяжите поскорее собак. Сейчас свару затеют. Не приведи Господь, порвут наших.
Из туземного дома, оповещенные, что прибыл русский начальник, тойон, со своими людьми, принесли к затрещавшему костру угощение — миски с теплой отварной сохатиной.
— Какими, Семен Иваныч, судьбами здесь? — жадно поглощая сочное мясо, спросил Глазунов.
— Торгую с ними, — пояснил Лукин. — У меня изба выше по течению, при впадении Холитны. С Колмаковым одиночку эту ставили. Нонешним летом, думаю ее сюда, к устью Квыгыма, перенести, чтоб с туземцами торговать было сподручнее. По Квыгыму много жил бобровых, здесь ихние шкурки всегда есть.
Лукин, прихлебывая горячий чай, замолчал. По обычаю туземцев он не торопился расспрашивать гостя о причине его появления на Кускоквиме. Тот должен сам рассказать.
— Мы пришли из Михайловского редута, с залива Нортон, — уловив значение паузы, начал повествовать Глазунов. Он кратко изложил суть задачи, поставленной перед ним Врангелем, коснулся неудачливых торговцев, которые, обморозившись, вынуждены были вернуться в редут, и теплого приема в селении Анвик, туземцы коего не только были готовы торговать, но и хорошо проводили путников, дав в дорогу харч, сушеное мясо и рыбу, и даже двух проводников.
— От устья Анвика двинулись вниз по Квихпаку, — продолжал рассказ Глазунов. — Там тоже встретили несколько селений, одаривали туземцев и приглашали посетить для торговли русский пост в заливе. Кто-то наговорил им плохое о нас, и тойон одного из селений, провожая, признался, что теперь он не верит всяким страшным россказням о русских и хочет дружить и ходить к нам для торговли.
Молча слушавший Лукин согласно кивнул головой.
— И я подобных баек немало на Кускоквиме наслышался. Есть люди, Андрей, которые хотят, чтоб только они торговали с нами, и не хотят допускать к прямой торговле другие племена. Так что дальше? Труден ли перенос с Квихпака на Кускоквим? В те края я не заходил.
— А дальше, вниз по Квихпаку, мы встретили несколько туземцев с медными крестами на шее. И они сказали, что прошлым летом, на Кускоквиме, им дал эти кресты один из русских. Он хороший человек, и они хотят еще встречаться с ним и продавать ему свои шкуры.
— Это, должно быть, Колмаков! — обрадованно вскричал Лукин. — Он бывал ниже по Кускоквиму и крестил туземцев.
— Перенос с Квихпака на эту реку не шибко труден, — продолжал Глазунов. — Хотя со стороны Квихпака берег покруче. Там реки сближаются друг с другом, и с водораздела это хорошо видно. Переход до Кускоквима мы сделали в четыре дня.
Завершив рассказ, Глазунов потянулся к котелку с чаем и плеснул в обшитую кожей кружку еще немного кипятка.
— Тебе, Андрей, — сказал Лукин, — надобно выходить на реку Тхальхук, приток Кускоквима. Это выше по течению, примерно неделя пути, если идти хорошо. Оттуда, по Тхальхуку, сказывают туземцы, лежит путь к Кенайскому заливу. Но они не любят ходить туда: там живут колчане, с которыми местные во вражде. И река плохая, крутые горы, в низовьях селений нет. Я ходил туда один, еще по первому снегу, без проводников, и едва вернулся, в верховья не прошел, замерз, стал голодать. Там места гиблые. Боюсь, Андрей, что здесь, в Квыгыме, проводников, готовых вывести по Тхальхуку на юг, ты не найдешь.
Предсказание Лукина оправдалось. Вождь селения, когда Глазунов завел речь о проводниках, долго и сосредоточенно молчал. Взглянул на служившего толмачом Лукина, ткнул в него пальцем и спросил:
— Ты хочешь его смерти?
Вопрос был, разумеется, таков, что и не требовал ответа. Но Глазунов все же отрицательно качнул головой.
— Я тоже не хочу, — сказал пожилой вождь, — потому что он твой брат, а мне он друг. Если я скажу лучшему охотнику племени, чтобы он шел с вами, он пойдет. Но назад не вернется. Вы все останетесь там, и некому будет вытащить ваши тела, чтобы похоронить так, как положено. Если думаешь о смерти, иди, только не бери с собой никого из моих людей.
Глазунов не стал передавать спутникам разговор с вождем. Просто сказал, что проводников он не дал.
Уходя из селения, они взяли с собой, в обмен на товары, столько припасов, сколько смогли. Собак Лукин рекомендовал оставить в Квыгыме: «Они будут лишь обузой при подъеме в горы. Да и зачем тащить лишний корм для собак».
На третьи сутки после выхода из селения нагнали шедших в том же направлении, в верховья, двух туземцев. Те утомились и сидели у костра. Служивые, которыми командовал Глазунов, тоже устроили свой костер рядом, пригласили к себе кускоквимцев. Глазунов предложил им в подарок чай, сушеное мясо, по короткой якутской трубке-гамзе и по мешочку табака. Старший из двоих туземцев, по имени Тумачугнак, с длинными, свалявшимися от пота волосами и ускользающим в сторону взглядом, приняв подарки, спросил:
— Что могу сделать для вас? Моя охота была пустой, и подарков для вас у меня нет.
— Тхальхук, — Глазунов повел рукой туда, где должна была находиться река, — выведи нас на Тхальхук и дальше по ней, через горы, к морю.
— Тхальхук, — конечная цель пути, — ответил туземец. — Дороги через горы нет.
Из-за незнания языка и неимения толмача объясняться приходилось больше знаками, но смысл его ответа Глазунов понял.
— Хорошо, идем вместе.
Это было все же лучше, чем ничего.
По Кускоквиму встретилось до устья Тхальхука еще два селения, и Тумачугнак исправно отрабатывал полученные от русских подарки, объясняясь с сородичами, после чего не было отказа ни в теплой пище, ни в продуктах на дальнейший путь. Но в обоих селениях советовали вверх по Тхальхуку лучше не идти. Жесты вождей, беседовавших с Глазуновым, были красноречивы. Они так выразительно вздергивали вверх руки, так ожесточенно трясли космами волос и привывали голосом голодного волка, словно хотели предупредить: в горах, куда он держит путь, живет сам Дух Смерти.
На устье Тхальхука пришли на исходе десятых суток после выхода из Квыгыма. На развилке, где Кускоквим принимал в себя южный приток, остановились. При ярко сиявшем солнце на горизонте, куда уходила меж скал заснеженная долина Тхальхука, блистала, отражая свет, вершина огромной горы. Тумачугнак указал на нее и с благоговейным почтением произнес:
— Анали! И там исток многих рек.
— Тенали? — переспросил Глазунов.
— Денали![38] — на этот раз более ясно сказал кускоквимец. — Великая гора. Отсюда пойдете без нас.
— Как же так? — опешил Глазунов. — Ты же обещал идти с нами.
Туземец, не принимая подобного истолкования его слов, ожесточенно закачал головой:
— Тумачугнак привел вас на Тхальхук. По этой реке мы не пойдем.
И уже никакие подарки не могли сломить нежелание туземцев совместно продолжать путь по долине Тхальхука. Вспомнив совет Врангеля, Глазунов попробовал пригрозить проводнику оружием. Но и это не подействовало.
От последнего привала в устье реки они разошлись в разные стороны. Глазунов, удрученный несговорчивостью проводников и мрачными предчувствиями, повел отряд по засыпанному снегом руслу Тхальхука. Туземцы продолжили путь вверх по Кусковиму.
«Там места гиблые» — уже не раз вспоминались начальнику отряда прощальные слова Лукина. Зажатая меж высоких гор долина реки была подобна трубе, и по ней беспрерывно сквозил пронизывающий до костей ветер. Из-за крутизны склонов трудно было добраться до леса, чтобы нарубить дров, и теперь люди не могли толком обогреться даже во время привалов.
Тяготы движения усугубляло и то, что верстах в двадцати от устья начинался заметный и беспрерывный подъем, и иногда приходилось карабкаться по обмерзлым и скользким ступенчатым террасам. Судя по всему, высота падения реки от истока до устья была весьма значительной. «А что же здесь творится весной, в половодье? — угрюмо размышлял Глазунов. — Здесь же голову сломишь».
На психику действовала и такая же ледяная, как русло, безжизненная тишина вокруг — не видно ни зверей, ни птиц, ни даже следов на снегу. Неизвестно, сколько еще идти, а запасы продуктов все тают, и, кажется, нет надежды пополнить их впереди.
Глазунов вынужден был ограничить дневной рацион, хотя при таких затратах энергии организм, напротив, требовал большего.
