Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Ни свет ни заря Андрей Алмазов покинул горный замок, увозя донесение в Посольский приказ Матвееву, которое гласило: «Брати Грузию в союзники противу Турции обременительно и себе во вред. Даже если царства Кахетия, Картвелия и Имеретия объединятси, што очень со мнительно, то и это не даст и двадцати тысяч воинов, на которых тоже большой надёжи нету. Ибо мало того, што Грузия поделена на пять царств, но и на десятка два княжеств. И кажий князь сам себи голова, и неведома, пойдут те князья противу турок али нет».
Только сошла распутица, как прибыл царский указ Ромодановскому и Самойловичу: «Собраться с Белгородским и Севским полками и с казаками и двинуться к Днепру, к тем местам, в которых Днепр удобен для переправы; а пришедши к Днепру, писать к коронным и литовским гетманам, штоб они, согласясь между собою, шли к Днепру же в ближние места. Когда поляки дадут знать о своём приходе, то становитъ с ними разговор о соединении обе их ратей. Если королевские гетманы станут заключать мирный договор с султаном и ханом, то внести в него еле дующие статьи: на пограничные с Турцией и Крымом царские Украины войною не ходить, если же турки и татары договор нарушат, то царское и королевское величество будут давать им отпор сообща».
Ответ Самойловича был таков:
«Соединяться нам с поляками всеми нашими войсками опасно по многим причинам: прошлою зимою, когда король был на Украине и Аджи-Гирей салтан там недалеко стоял с шести тысячах войска, то поляки с этою ордою ника кого бою знатного не имели, а все ссылались с салтаном и Дорошенко о мире, и носились слухи, што король пришёл на Украину не для отпора туркам, но штобы каким бы то ни было образом отобрать её и Киев себе. Поэтому мы не только не желаем соединяться с польскими войсками, но и в других малейших вещах не хотим с ними ссылаться, поминая те два с половиной века, што поляки господствовали на Украине; у нас один защитник — православный монарх, его царское величество; если же государю угодно дать помощь полякам, то послать некоторую часть московских и казацких войск, а не все. Аманатов давать полякам страшно; в прошлых годах они дали туркам аманатов из Львова, духовенство, шляхту и мещан, знатных людей, и в правде своей не устояли, усмотря время, турок побили. Да и потому нам нельзя соединяться с поляками: поляки народ гордый, станут нас бесчестить и называть своими подданными, казаки станут стоять за свои права, и пойдёт ссора. Если неприятель подступит всеми силами под Киев, то мы с боярином князем Ромодановским будем отпор чинить, сколько милосердный Бог помощи подаст. В этом и будет королю великое вспоможение, а соединяться с поляками мы не хотим, штобы через соединение большой ссоры не было».
Лето разлилось по всей Руси, не обделило оно теплом и Боровск. В земляной подвал боярыни Морозовой солнечный свет не попадал. Здесь постоянно было темно и сыро. Глаза её опухли, зубы выпали. Она понимала, что ей осталось четыре-пять месяцев жизни, но в вере своей так же осталась крепка.
Заутреня только кончилась, когда в подвал боярыни вошёл дьяк Сыскного приказа Фёдор Кузмищев. Острым глазом глянув на боярыню, дьяк также понял, что жить ей осталось недолго, но до смерти она должна отречься от своей веры. А пытать нельзя, она скончается при первом нажиме.
Федосья подняла голову и, узнав Кузмищева, зло сплюнула:
— Што пришёл, пёс смердящий?
— У тебя здеся вони более, боярыня. А пришёл вопросить: не отреклась ли ты от своего еретичества?
— Ты сам еретик.
— Значит, нет. Тогда идём со мной.
— Опять истязать будешь?
— Не, тебя и пальцем не тронем, а вота твоих последователей помучим, и смерть их на тебя ляжет.
Когда Федосью вывели, солнечный свет ослепил её, и она непроизвольно схватилась за плечо дьяка. На мгновение Фёдору стало жалко её:
— И пошто ты, боярыня, свою жизнь попортила?
Ничего не видя, Федосья попыталась отступить в сторону и упала. Подбежавшая бродячая собака облизала ей лицо. Стало немного легче. Глаза стали различать плахи, виселицы, костровища и заплечных дел мастеров.
— В последний раз вопрошаю: не одумалась ли ты? — громко и зло произнёс дьяк, не смотря на боярыню.
— От истинного Бога не отрикаютси.
— Ну што ж, сама виновата.
Первым делом водрузили на поленницы, приготовленные для костров, двух стариц и подожгли. Видя их извивающиеся в огне тела, Феодосья стала истово молиться, но Кузмищев, тряся её, старался сбить с молитвы. Затем вздёрнули несколько старцев-староверов, а некоторых подвесили за ноги. Когда же обречённым начали на плахе рубить конечности, Федосья Морозова потеряла сознание. Это был первый день казней, продлившихся почти месяц, к концу которого тюрьма в Боровске была основательно подчищена.
Сидящий за письменным столом царевич Фёдор передвинул тяжёлую стеклянную чернильницу. Его глаза выражали неизмеримую усталость и печаль. Месяц прошёл, как он встал с постели, но из своих покоев ещё не выходил. Грудь побаливала, и бил кашель. Три-четыре сотни книг, что были собраны по повелению царя, давно были прочитаны, и занять себя было нечем.
Дверь в покои открылась, и зашёл царевич Пётр. Глаза-крыжовники посмотрели на брата, и здоровенькие ножки протопали к постели. Взгромоздясь на одеяло, он уцепился за ворот и затряс Фёдора:
— Пойдёма к лошадям.
— А мамки?
— А я от них сбежал.
— А матушка-государыня не возбранитси?
— А мы ея не скажим. Ну, пойдём, пойдём... — с особым упорством стал уговаривать младший брат старшего.
— Ну пойдём. — Фёдор приподнялся, беря посох.
— А на маленькой лошадке дашь покататься?
— На поне, што ж, покатаешься.
Пётр радостно взвизгнул и запрыгал по покоям. Фёдор довольно сверху вниз посмотрел на брата. Не спеша с Иваном Хитрово и бароном Брюсом они спустились к конюшне. На пони надели маленькое седло, и Данила Ментиком покатал царевича. Тот с непередаваемой серьёзностью сп дел в седле, торжествующе смотря на окружающих. Более часа он не слезал с седла и затем радостно вернулся в покой царевича Фёдора. Вместе они разобрали все старые игрушки Фёдора, деревянные сабли, башни, медведей, и Пётр отобрал всё, что ему нравилось. Когда государыня Наталья Кирилловна пришла забирать сына, Пётр сидел и слушал, как брат читал ему о Бове Королевиче. Впервые она почувствовала слабый проблеск тёплого чувства к Фёдору.
Ни единый звук не нарушал покоя, кроме чистого голоса царевича Фёдора, с выражением читающего сказку. Царица тихо присела у двери, не мешая детям. Когда сказка была дочитана, она позволила братьям вместе пообедать, приняв трапезу в покоях царевича Фёдора, и лишь затем увела Петра.
Утомлённый прогулкой, царевич Фёдор проспал до вечера, когда царица пригласила его на свою половину, где театральная труппа поставила для него и царевича Петра ту сказку, что он читал днём. Фёдор был поражён представлением. К себе ушёл задумавшись, пытаясь понять и определить для себя это новое чувство.
Два месяца лета пролетели, а обе армии не двигались с места. Ни донские казаки не продвигались на юг и не строили городки, ни армия Ромодановского-Стародубского, переправившись через Днепр, не двигалась вперёд. Небольшие стычки с татарами ничего не решали.
В первых числах августа царь собрал большую думу, хоть то было не ко времени. Из сорока бояр в Москве было лишь восемнадцать.
Думу собрали в большой Золотой палате, решение должно было быть важным. Скамьи, внесённые ещё до заутрени, были покрыты персидскими коврами. Все рассаживались чинно, согласно «месту».
Боярин Родион Стрешнев сел ближе всех с царским троном. Князь Никита Одоевский ухмыльнулся в бороду спесивости Стрешнева. Все понимали, что Стрешнев отошёл место на десятое. В палате собралось более двухсот «лучших людей». Ждя царя, перешёптывались.
Царь явился в сопровождении сына Фёдора, князя Ивана Воротынского, воссел на трон, царевич и Воротынский расположились на отдельно приготовленных креслах. Встав пред очи царя и перед думой, стольник Семён Алмазов рассказал всё, что он видел в армиях Ромодановского-Стародубского и Самойловича, поведал о разговоре с Лизогубом и ещё с несколькими правобережными полковниками. Дума внимали молча. Когда стольник закончил говорить, первым встал боярин князь Долгорукий Юрий Алексеевич:
— Из услышанного можно уразумети, што князь Григорий войско подраспустил. Желают они соединятьси с поляками, не желают. Новость кака. Послать государев указ, и усё.
Тут же встал Матвеев:
— Указ послати можно. А вота если, встретившись, войска, вместо того штобы пойти турка бити, начнут друг другу морду кровавить, што тогда? Вота што мени пишет гетман Самойлович. — Артамон Сергеевич достал из-за пазухи свиток: — «Мене, гетману, и всему войску лучше ва смерти приняты, нежели от поляков в бесчестии и порабощении быти. Если мне и боярину перейтить за Днепр, то это всё равно што руками нас отдати полякам: у них только речей, што московская пехота способ на городов доставати, позовут нас неволею хана в полях искати и им Каменца-Подолъского доставати, начнут называть мужиками и своими подданными, бить обуха ми, спрашивать кормов, выговаривать: вы нас в позднее лето вызвали, вы и кормите; а казаки теперича и неполякам не спускают, турок и татар побивают: так чего доброго ждати? Начнут битися. Ни на один час нельзя соединятися с поляками. Полякам всего досаднее то, што на этой стороне малоросские люди живут под рукою царскою во всех вольностях, покое и многолюдстве; полякам непременно хочется, штобы какой-нибудь хитростью эту сторону в свои руки прибрати и так же, аки ту сторону, разорити и людей погубити; особенно этого добиваетси коронный гетман, князь Дмитрий Вишневецкий, потому што на этой стороне их местности бы ли. Мне и всему войску нужно не то, штобы ecu коронные и литовские войска пришли к Днепру, нам нужно, штобы ни один поляк в этих местах и в помине не был.
