У чужих людей - Сегал Лора
— Тереса, ты можешь сесть рядом с сеньоритой Грозманн.
Я удивленно подняла глаза — оказывается, речь шла обо мне.
— Вот тебе случай попрактиковаться в немецком. На будущий год я поеду в Германию навестить родителей и свожу туда Тересу. А в это воскресенье она станет протестанткой.
— И что нужно делать, чтобы стать протестанткой? — спросила я Тересу, чтобы завязать разговор.
— Я надеваю белое платье. Я пою гимны, — ответила Тереса. Она сидела очень прямо и по-прежнему сияла наивной улыбкой.
Моя мать и супруги Родригес разговаривали о музыке. Бабушка сидела с чашкой в руке. На ее золотистом лице застыла смущенная улыбка. Очков она не надела, но из-под подола ее серебристого платья, отвернув носы от собравшихся, выглядывали старушечьи зашнурованные туфли.
Днем в понедельник к нам пришел Руди Грюнер, чтобы преподать мне первый урок испанского языка. За нами на цыпочках последовала вся моя родня. Когда урок закончился, бабушка принесла кофе с тортом и спросила, не думает ли Руди, что я очень скоро заговорю на безупречном испанском. Руди и глазом не моргнул, лишь втянул голову в плечи, — так обычно ведут себя мальчишки в присутствии родительских друзей, — и невозмутимо сказал, что я делаю блестящие успехи.
После его ухода мама спросила, понравился ли он мне.
— Очень, — ответила я. — Точь-в-точь приготовленный на пару пудинг с салом, только без патоки.
— Лора похожа на мою сестру Иболию, — сказала бабушка, — тоже чересчур разборчива.
В среду Руди пришел опять; я снова проявила блестящие способности, вот только с первым неправильным глаголом возникли небольшие трудности. За кофе я расспрашивала Руди про жизнь в Сантьяго; хотя он жил там с девятилетнего возраста, рассказать почти ничего не смог и не задал мне ни единого вопроса.
Позже он на наших глазах остановился возле galería доктора Переса и, болтая с Хуанитой, выразительно жестикулировал и строил забавные рожицы — ни дать ни взять, доминиканский парнишка.
Вечером пришли супруги Грюнеры с письмом от Фрайбергов — те уже прибыли в Вену. Члены хорового клуба встретили господина Фрайберга в аэропорту песнями. Если не обращать внимания на вездесущих русских, писали они, Вена… все та же. Представьте только, в воскресенье едем на Каленберг[91] на пикник!
В четверг прибыл грузовик из Сосуа.
В пятницу пришел Руди, дал мне третий урок испанского языка, но я по-прежнему не могла справиться с тем же неправильным глаголом. Потом Руди стоял перед galería Пересов и, опершись на перила, перешучивался с Хуанитой.
Я без толку торчала в магазине.
— Мне тоже хочется что-нибудь продать, — ныла я, но бабушка напомнила, что я отпускаю товар с перевесом, поэтому пусть уж лучше торговлей занимается дед. Позже, уже в кухне, она заявила, что я не очень-то тщательно мою зеленый перец, пусть лучше моя мама им займется.
Пауль надел соломенную шляпу — он собрался на почту за письмами, и я напросилась идти с ним, надеясь неизвестно на что.
После нашего ухода в лавке остался один дедушка, и тут вошли двое парней. Один попросил коробку жвачки «Чиклетс», другой — полфунта сыра; пока дед взвешивал сыр, первый парень перемахнул через перила galería и умчался вместе с «Чиклетс»; второй ринулся за ним. Дед выскочил из-за прилавка, просеменил по galería и, остановившись на тротуаре, стал громко поносить воришек. Вечером у него опять случился сердечный приступ.
— Дела не так уж и плохи, — успокоил нас доктор Перес, — но мы подержим его в постели. И ни под каким видом не ходить по лестнице — ни вверх, ни вниз!
— Слышишь, Йосци? — спросила бабушка.
Дедушка разгладил усы:
— Ja so, но сейчас мне гораздо лучше.
— Я вам сам скажу, когда действительно станет лучше, — отрезал доктор Перес и подмигнул мне с плотоядной ухмылкой, видимо, считая, что любая женщина жаждет именно таких знаков внимания.
Днем, когда начался наплыв покупателей, мама попросила меня посидеть с дедушкой.
— Много народу сейчас в лавке? — спросил он.
— Тебя это занимать не должно, — сказала я. — Пауль, бабуля и Mutti сами прекрасно справятся.
— Ja so, — проронил дед.
Мы сидели и смотрели друг на друга. Я пожалела, что не захватила с собой книжку.
— Расскажи что-нибудь, — попросила я. — Правда, что тебя возил в школу атаман разбойников?
— Да, до тринадцати лет. А как стукнуло тринадцать, отец отправил меня в Вену, в магазин тканей — учиться на продавца. Владельца звали Бенедик, он племянник твоей бабули. Он нас и сосватал, но это случилось позже, много позже.
— И что входит в обязанности ученика продавца?
— Перед открытием магазина он должен аккуратно разложить товар на полках, навести порядок. Еще он обслуживает клиентов и доставляет покупки на дом. Нас, учеников, было трое: мальчишка из нашего села по имени Писта, затем Карл — парень из Вены, постарше нас, — и я. Каждый день в пять утра Карл с Пистой стягивали с меня одеяло, чтобы я встал и развел огонь в плите.
Дедушка добродушно усмехнулся, вспоминая проделки молодости.
Я представила себе комнатку позади магазина, полки, заваленные коробками и тюками тканей, — в точности как кладовая в дедушкиной лавке в Фишабенеде, но там, однако, не было трех кроватей. Вспомнилась зима, за окном темень, на часах всего пять утра, плита еще не растоплена… Но тут вошла мама с подносом в руках: она принесла дедушке ужин.
— Ты так занята, — посочувствовал дед. — Лучше бы я спустился. Мне уже гораздо лучше.
— Папочка, ты же слышал, что сказал доктор!
Тем не менее, когда утром Пауль пошел отпирать лавку, он увидел, что на стремянке стоит отец, полностью одетый, и возводит аккуратную пирамиду из банок с кофе.
Пауль страшно рассердился. Он помог отцу спуститься и повел его наверх, приговаривая:
— Прошу тебя, иди, пожалуйста, медленно — как можно медленнее.
После этого мы ни на минуту не оставляли дедушку одного. По утрам у него дежурила мама. Она помогала ему заучивать слова из учебника испанского языка. Закончив стряпать, на смену маме поднималась бабушка. Помню, как я стояла внизу возле лестницы, прислушиваясь к тому, что делается наверху: я никак не могла себе представить, что они могут друг другу говорить. И услышала: «Setz dich. Сядь, Йосци. Я взобью тебе подушку». Днем в магазине работала бабушка, и тогда наступал мой черед сидеть с дедушкой.
— Ну-ка, расскажи мне, почему потребовался кто-то третий, чтобы свести тебя с бабушкой?
— Потому что я все время работал в магазине и копил деньги, чтобы открыть собственную лавочку, — ответил дед.
— Дедуля, а ты помнишь, как впервые увидел бабулю?
— Конечно. В тот день Бенедик повел меня наверх, в хозяйскую квартиру. Твоя бабуля сидела у окна, держала на коленях одного из малышей. И все время пристально наблюдала за мной большими черными глазами. Волосы у нее были тоже черные, как у цыганки. Бабуля твоя всегда была хорошей женой. А уж дела в лавке вела превосходно.
— Эй, дедуля, ты зачем встаешь с кровати?! — воскликнула я. — Куда ты собрался?
— Просто решил отворить ставни.
— А меня почему не попросил? Это двор семьи Молинас, да?
Прежде я видела соседей только на galería, всегда при параде; во дворе же они держались куда более раскованно. Вдоль розовых стен, обрамлявших квадрат утрамбованной земли, стояли алые горшки с цветами, посреди росло лимонное дерево. Под ним сидела сеньора Молинас и расчесывала волосы Америке-Коломбине. Мерседес огромным веником подметала двор, нелепо мотая головой, чтобы отвлечь малышку, норовившую увернуться от гребня.
— Ты помнишь, детка, наш двор в Фишабенде? — спросил дедушка.
За ужином я поинтересовалась, помнит ли бабушка тот день, когда впервые увидела дедулю.
— Да, — ответила бабушка. — Мой отец попросил Бенедика, моего двоюродного брата, подыскать мне мужа, потому что мне уже было двадцать четыре года. А я ведь могла бы выйти за Миклоша Готтлиба… —Бабушка пожала плечами и неуверенно кивнула. — Он очень хорошо одевался. Красавец, всегда с какой-нибудь девушкой. Однажды он мне сказал: «Фрейлейн Роза, я из тех мужчин, которые не могут жить без женщин, но сами видите: я всегда возвращаюсь к вам». И все же я не стала с ним разговаривать. А он женился только через четыре года после того, как я вышла за Йосци. И жену его тоже звали Роза.
