Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
Досказав последние слова медленно, чётко, уже избегая дальнейшего разговора, Януш оседлал коня, сделал знак рукой собравшимся и двинулся к воротам.
После отъезда Януша то, что при нём пытались скрыть, вышло наружу. Семко от якобы тайного участия в походе на Калиш было невозможно удержать. Его участие должно было быть тайной, но все о нём говорили. Семко это не скрывал…
Люди, окружавшие князя, думали об этом разное. Мнения был различны. Те, кому терять было нечего, а что-то могли на этом приобрести, радовались, но значительная часть старых была удручена. Мазовия долгое время наслаждалась миром и привыкла к нему; вмешиваясь в войну, подвергала себя опасности нападения врага; со стороны Домарата опасаться этого было нечего, но на помощь ему могли подойти венгры, чехи и ходили слухи о подговорённых саксонцах и бранденбуржцах. Также нельзя было ручаться за крестоносцев, хоть на эту войну они дали денег, чтобы ею не воспользовались. На многих лицах рисовалась тревога, только Семко, когда однажды отважился на смелый шаг, весело и всем сердцем брался за дело.
В Плоцке столько было дел ради его безопасности, что пролетела значтельная часть дня, а Семко ещё не был готов. Нетерпеливый Бартош торопил.
Наконец Семко вошёл в спальню надевать доспехи и застал там Блахову и Улину, которые с красными от плача глазами снимали с постели шкуры, отдавая их челяди на дорогу.
Энергично, весело, с песенкой на губах вбежал молодой пан, поглядел на женщин, разогнал людей и сначала повернулся к Улине.
– Не нужно портить мне сердца! – воскликнул он. – Не рыдайте и не плачьте. Я иду в хорошем настроении, вернусь, даст Бог, с добычей…
– Я от похода не отговаривала и не советовала, – сказала Улина, – но также не удивительно, что матере и сестре грустно и страшно. Как тут не заплакать, думая о войне?
Она подошла к нему и рукой погладила его длинные волосы. Семко взаимно положил руку на её плечо.
– Кудель прясть, – сказал он, – песенки петь, и время пройдёт быстро!
Затем Блахова вспылила со слезами.
– Сокол мой, – возопила она, – возьми этот крестик под доспехи, а когда поедешь, зайди в костёл и пусть Бог тебя бережёт. Воина не остановишь.
Семко сел надевать доспехи, Улина подошла помочь ему застегнуть, но её руки дрожали. Он сам припоясал себе меч и мечик взял к поясу, а шлем взял в руку. Он подошёл к девушке и поцеловал её в лоб, тщетно желая скрыть волнение. Улина забросила ему на шею руки, старуха схватила его ладонь, покрытую железной перчаткой, желая поцеловать её ещё раз, но Семко вдруг вырвался и закрыл дверь, за которой слышен был плач.
В большой комнате его все ждали, и те, что должны были остаться, и тот, кто его сопровождал. Стоял и Генрих, которому решительно запретили участвовать в походе, насупленный и недовольный.
Когда Семко приблизился к нему, чтобы с ним попрощаться, юноша сделал гордое и мрачное выражение лица, не сказав ни слова.
У крыльца стояли кони и люди, но князь не сел, указывая на костёл, в который пошёл пешком. Всей гурьбой его сопровождали, кроме Генриха. Тот, подбоченившись, остался у крыльца, будто бы костёл, которому его, несмотря на его волю, хотели посвятить, вызывал в нём отвращение.
На пороге Семко ждало духовенство с крестом и святой водой, с песней и молитвой. Минута была торжественная, все склонили головы. Молодой князь чувствовал одно: что если вернётся ни с чем, будет позор, а та корона, которую ему обещали, ещё так высоко витала в облаках.
С крыльца на весь этот обряд завистливыми глазами смотрел Генрих; с башни, на которую побежали, Блахова и Улина, сев вдвоём, плача, смотрели на тракт, по которому Семко должен был выехать на битвы.
На нём уже можно было увидеть идущие вооружённые отряды и повозки; всадников, догоняющих армию. В той стороне, в которую они направлялись, нависла тёмная туча, заслоняя далёкий горизонт.
Перед комнатой канцлера стоял задумчивый Бобрек, поглядывая то на Генриха, то на опустевшие дворы. Он думал уже, стоит ли оставаться там дольше, или возвратиться в Торунь, чтобы с новыми поручениями двинуться в другую сторону, где дел больше.
Долгое переписывание очень его утомляло, сидение на месте его донимало, а прекрасную Анхен отец так стерёг и запирал, что приблизиться к ней было невозможно.
Дело было только в том, как оттуда выскользнуть приличным образом, чтобы была возможность в необходимости вернуться.
Подумав, Бобрек вынул из кармана ножик, сильно проткнул им палец правой руки, испачкал кровью тряпку, обвязал ею покалеченный палец, сделал грустное и страдющее лицо и пошёл писклявым голосом просить канцлера о временном увольнении от скриптуры по причине очень порезанной руки. На следующее утро он был уже на дороге в Торунь и вёз туда донесение о таинственной поездке князя.
III
В праздничную неделю Трёх волхвов в лагере Вицка из Купы и Бартоша из Одоланова, командущих великопольской шляхтой, живо и размашисто суетились, готовились к захвату города и замка Пыздр, возле которых широким лагерем стояли собранные отовсюду отряды Наленчей.
Варта и Просна, которые в другую пору немного защищали бы доступ к стоявшей на взгорье крепости, окружённой стеной, скованные морозом, они не помешала бы воеводе предпринять осаду. Но замок, который король Казимир недавно возвёл заново и хорошо укрепил, и город, опоясанный толстыми стенами, с мощными башнями, хотели защищаться и не слушали призыва сдаться.
Там знали, что Калиш устоял перед нападением Бартоша из Одоланова; гарнизон и мещане надеялись, что и они смогут его отразить.
Обе осаждающие армии, хоть многочисленные, активные и смелые, были совсем непохожи на те отряды, закованные в железо, вооружённые страшными копьями, которых больше всего боялись.
Это была собранная дружина, разношёрстная, снабжённая самым разнообразным оружием, не очень послушная, не устрашающая грозной внешностью.
Только около воеводы и Бартоша находилось несколько сотен лучше экипированных и более дисциплинированных копейщиков. Остальную толпу представляла шляхта, бедные паноши, кожуховое рыцарство, которое, кроме обуха и кое-какого корда, зачастую ничего больше не имело. Некоторые кое-как прикрывали грудь щитком, редко кто мог похвалиться целыми доспехами. Но шло это всё шумно, храбро, с большой горячностью.
Все понимали, что сражались за то, чтобы избавиться от немцев и их друзей, а в присутствии краковян надо было показать такую силу, чтобы Великопольшу и её волю уважали.
Домарат с Грималами значили не меньше, чем
