Илья Бражнин - Моё поколение
Рыбаков приостановился, словно, споткнувшись о невидимый порог, за который нужно шагнуть, но за который шагнуть не мог решиться. Потом, рассердясь на свою нерешительность, сказал быстро и резко:
— Одним словом, я предлагаю забастовку.
— Забастовку? — порывисто привстал с места Ситников и зачем-то поглядел в окошко. — Это как на заводах?
— Да, — кивнул Рыбаков. — Забастовку. Как на заводах. Да. С предъявлением директору определенных требований. Вот попробуем. И увидите: такая штука будет посерьезней никишинской пощечины, похлеще их ударит.
— Ты убежден в этом? — спросил Никишин насмешливо и злобно.
— Убежден совершенно, — отрезал Рыбаков и стал тут же доказывать правоту этого своего убеждения.
В спор ввязался Мишка Соболь, потом Моршнев и Фетисов, и он сделался общим. Никишин не дождался конца спора, возникшего вокруг предложенной Рыбаковым забастовки, хотя спор касался прежде всего именно его. Уже в середине спора Никишин и вовсе перестал прислушиваться к нему, всё больше и больше прислушиваясь к тому, что совершается в нём самом. Он сидел в шумном многолюдстве, и было так, как будто вокруг него никого нет. Наконец он поднялся и, несмотря на попытки Рыбакова удержать его, ушел, не простясь ни с кем и не произнеся больше ни слова.
Когда он вышел на улицу, было уже около полуночи. Над мирным городом в морозном мареве стояла сонная луна. Ни звука в воздухе, ни движения, ни огонька в домах. А как чист, как нежен был усыпавший город свежий снег! Никишин остановился в воротах. На мгновение его поразили разлитые окрест мир и тишина, его поразило несоответствие этой картины с его собственным состоянием. Это было невыносимо. Ему было бы легче, если бы рвала город злая поземка и вокруг была непроглядная тьма. Всё окружающее казалось фальшивой декорацией, дико несоответствовавшей состоянию Никишина.
Он поднял кулак и хотел кому-то погрозить, но никого возле него не было.
Он сорвался с места и, дернув калитку, побежал. Он не видел мелькавших домов, не помнил струившихся мимо него улиц и остановился только тогда, когда почувствовал, что кто-то стоит перед ним, прямой и высокий, и держит его за лацкан шинели.
Он поднял голову и увидел, что стоит на директорском дворе и что человек, который держит его, — Андрюша Соколовский. Тогда он понял, что сюда именно и бежал, и сам испугался своих мыслей. Он отступил на шаг назад и вырвал из рук Андрюши лацкан своей шинели.
— Ага! Сыночек, — сказал он хрипло и отрывисто. — Папашу сторожишь. Оберегаешь? Смотри, не убережешь. Всё равно будет бит как сукин сын.
Он зло оглядел Андрюшу.
— Ну, что? Молчишь? Изреки что-нибудь.
Андрюша потупился.
— Всё, что я скажу, всё, что я сделаю, будет не так понято.
Никишин стоял, покачиваясь на длинных ногах, и рот его насмешливо кривился.
— Прохвост, — бросил он, прищурив глаз. — Комедиант.
— Постой! — крикнул Андрюша. — Никишин… Николай!
Но возле него уже никого не было. Только за воротами взвизгивал под сапогами снег. Потом всё смолкло. Тихо и широко лежал завороженный, недобрый мир.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава первая. НЕНАВИСТЬ
В городе было две газеты: либерально-серый «Архангельск» и безразборчиво-желтое «Северное утро». В погоне за читателями они не столько заботились о качестве статей и сообщаемых известий, сколько о раннем выходе газеты, что обеспечивало продажу её тиража. В пылу жестокой конкуренции они не только обгоняли друг друга, но и самое время. Трудно установить, которому из редакторов пришла в голову блестящая мысль пренебречь вращением Земли вокруг своей оси, но великий акт состоялся, и однажды вечером одна из газет вышла помеченной завтрашним днем.
Естественно, что соперница её тотчас же откинула астрономические предрассудки и вышла назавтра на час раньше конкурента и тоже помеченная следующим днем. В течение ближайших недель разъярившиеся редакторы, настегивая сотрудников и метранпажей, являли миру поразительное проворство. «Архангельск» выходил в семь часов вечера, «Северное утро» стало выходить в шесть; «Архангельск» — в пять, и так далее. Среди ясного дня быстроногие мальчишки-газетчики вылетали из типографии и мчались по улицам, крича на разные голоса: «Газета «Северное утро» на завтрашний день!» «Газета «Архангельск» на завтрашний день!» Читатели сначала были несколько удивлены, но скоро попривыкли и без особых переживаний принимали вчерашние новости за завтрашние.
Сотрудники, бойко предупреждая события, писали загодя рецензии на спектакли местного театра и пророчески изобретали грядущий день. Нынче, впрочем, события следовали одно за другим с такой быстротой, что даже резвые репортеры едва поспевали за ними.
Начало стремительной череде городских происшествий было положено в день, когда должен был собраться педагогический совет. Утро не предвещало, казалось, ничего необыкновенного. На улицах было довольно морозно и ветрено. В шесть часов утра запели на разные голоса гудки многочисленных лесопилок. Часом позже из Заостровья и других пригородных деревень потянулись подводы, полные деревянных бадеечек-полагушек, в каких продавали молоко, и двуручных корзин, в которых ровными рядками в три этажа стояли крынки с простоквашей и сметаной. Туда же, к базарной площади, потянулись вслед за тем и ранние хозяйки с плетеными кошелками, в которых звякали ложки для пробы молока. Позже появились на улицах чиновники и гимназисты. Чиновники торопились в присутственные места к своим закапанным чернилами столам, гимназисты — в гимназию к своим изрезанным перочинными ножами партам.
Сперва все разошлись по классам и, сложив книжки в парты, занялись обсуждением принесенных с собой новостей, потом прозвенел звонок на молитву. Коридоры заполнились потоком черных курточек. Входя в зал, гимназисты выстраивались длинными шеренгами, лицом к висящему за железной загородкой иконостасу. Игнатий Михайлович метался по залу, устанавливая в рядах должный порядок. Приготовишки, шмыгая носами, наспех обменивались перышками или щипали исподтишка соседей.
Старшеклассники были подтянуты, классные организаторы перешептывались друг с другом. Вчера на собрании у Рыбакова было решено после третьего урока прекратить занятия в классах и уйти домой, передав педагогическому совету требование об оставлении Никишина и о публичном извинении перед ним директора. Забастовка эта была первой попыткой организованного общего движени, и, понятно, комитетчики и школьные организаторы сильно волновались. Мезенцову пришлось нынче приложить большие против обычного усилия для того, чтобы установить необходимый порядок. В конце концов ему всё же удалось добиться желаемой тишины.
Все приготовились к началу молитвы. Хоровые басы угрюмо откашлялись. Козлобородый регент погрозил им камертоном. В зал вошел Аркадий Борисович — бледный и прямой. Отец Зосима пригладил рукой волосы и обернулся к иконостасу. Тоненькие дисканты озабоченно напыжились, готовясь прозвенеть, но, как оказалось, пыжились они попусту. Расталкивая и разбрасывая в сторону мелкоту, промчался рядами Никишин и выскочил навстречу директору.
Регент, стоявший спиной к двери и ничего не видевший, взмахнул камертоном, но певчие только рты раскрыли, не издав при этом ни звука. Все застыли в немой оторопи, и в мертвой тишине Никишин крикнул срывающимся баском:
— Честное слово, не за себя, за всю гимназию…
Он взмахнул рукой, готовясь ударить, но рука так и осталась висеть в воздухе. Позади него вырос Андрюша Соколовский и, схватив за плечо, оттолкнул в сторону.
Зал ахнул и снова замер. Аркадий Борисович в одно молниеносное мгновение пережил бурную радость отцовской гордости.
— Скотина, — глухо уронил за спиной Андрюши Мишка Соболь.
Андрюша вздрогнул. Ему вспомнилось вчерашнее: «Всё, что я скажу, всё, что я сделаю, будет не так понято». Впрочем, это был всего лишь мимолетный укол мысли. У него не было времени на то, чтобы ответить обидчику. Опережая Никишина, Андрюша рванулся вперед и дважды ударил Аркадия Борисовича по лицу.
Пощечины отозвались гулкими шлепками в мертвой тишине застывшего зала. Аркадий Борисович отшатнулся от сына и едва не упал. Его голый череп дернулся от двойного удара в сторону, на левой щеке вспыхнуло багровое пятно. Впервые гимназисты увидели, что прямой стан Директора сгибаем. Подняв плечи и как бы переломившись в пояснице, не сказав ни слова, не вскрикнув, Аркадий Борисович повернулся спиной к гимназистам и побежал к двери.
