Петр Краснов - Единая-неделимая
— Придется закрыть окно, — сказала Валентина Петровна, — ветер сюда… Сейчас мы попросим проводника дать нам чаю… А у меня есть для вас ваши любимые конфеты — пьяные вишни.
— Сколько беспокойства я доставляю вам, — сказал Морозов.
— Ах, милый Сергей Николаевич, ну, что за беспокойство. Я лягу наверху, вы с Тоней внизу, две ночи всего, мигом докатим. Как хорошо, что так вышло. Вы увидите как прекрасен Божий мир и сколько еще счастья и радости нам пошлет Господь.
— Земное счастье непрочно…
— Его сменит — небесное… Бог милосерд!
III
В Ялте, куда Морозов ездил с Валентиной Петровной в легком фаэтоне под белым тентом, плоско натянутым сверху, на Ауткинской улице Морозов заметил над калиткой палисадника небольшой и скромной дачи картон, оклеенный розовой бумагой по краям, и на нем от руки чернилами надпись:
«Хиромантка, угадывает характер, определяет прошлое, предсказывает будущее. Цена сеанса три рубля».
— Деньги невелики, — сказал Морозов. — Зайдемте. Любопытно, какую ерунду будет нести эта почтенная дама, морочащая публику.
— Зайдем. Только гадайте про себя, а я хоть и верю, но все-таки боюсь… Да и грех.
Вместо почтенной дамы, черного кота, засаленных карт, чучела совы и сумрачной комнаты, они увидали молоденькую миловидную, скромно одетую девушку, встретившую их в просто убранной, светлой, утопающей в цветах гостиной.
— Это вы и будете Пифия-прорицательница? — спросил Морозов.
— Я.
Девушка весело рассмеялась.
— Я ожидал совсем другое… Думал, какая-нибудь старая ведьма, сова, черный кот… Вы совсем не похожи на гадалку.
— Мое гадание основано на точном знании линии человеческой руки и на какой-то особой природной чуткости. Еще девочкой, перед японской войной я занималась этим. Мы жили в одном из подмосковных городов. У нас бывали офицеры местного пехотного полка. Как-то зашли целой гурьбой погадать. Я смотрю… ну, у всех… положительно, у всех на руке знак насильственной и скорой смерти. Не прошло и года, как они все легли при атаке Двурогой Сопки под Ляояном. Тогда я стала уже внимательнее изучать хиромантию. А когда кончила гимназию и осталась одна с матерью, я стала этим зарабатывать свой хлеб. Кому гадать прикажете? — обратилась она к Валентине Петровне.
— Только моему спутнику… Я боюсь…
— Как угодно. Прикажете наедине?
— Нет… У меня секретов нет, — равнодушно сказал Морозов, протягивая руку.
Но когда маленькая ручка хиромантки осторожно взяла его левую руку за концы пальцев, и, повернув ладонью кверху, девушка стала внимательно всматриваться в беспорядочные морщины ладони, ее глаза стали озабоченными. Морозов почувствовал волнение, хотел подавить его, посмеяться над собою, но смех вышел деланный.
— Ну, что ж вы там видите? Только вы совсем не похожи на Пифию, и я не знаю, могу ли я вам поверить.
— Я сперва скажу ваше прошлое, и по нему вы увидите, могу ли я знать ваше будущее… У вас хороший, ровный характер и прекрасное здоровье. Вы любите свою службу, увлекаетесь конским спортом и брали призы на скачках.
«Ну, это ты, моя милая, — подумал Морозов, — просто вычитала в газетах или видела меня на конкурах в Михайловском манеже».
— Вы думаете, — продолжала хиромантка, — что я бывала на скачках? Но это не так. Я вот уже восемь лет живу безвыездно в Ялте, где у меня больная мать. А вы шесть лет, как офицер, и всего первый год скакали… У вас с тою лошадью, на которой вы скакали, связаны острые и больные воспоминания. У вас была большая любовь… окончилось это катастрофой… Вы были тогда на лошади… И странно, это случилось не без вмешательства темных сил…
Хиромантка своим мизинчиком с холеным розовым ногтем показала на бугорок и на нем глубокую звездочку маленьких морщинок.
— Вот! — сказала она. — Это ужасное. Это было совсем недавно, но след этого так глубок, что останется на всю жизнь. Та, кого вы любили, погибла от несчастного случая… Да… А перед этим, так за месяц, у вас у самого была смертельная опасность, — болезнь или рана… Может быть дуэль, или нападение… из-за одной юной девицы, которая играет какую-то роль и в вашем будущем. Ну, была у вас, — хиромантка покосилась на скромно сидевшую на диване за круглым столом, накрытым вязаной скатертью Валентину Петровну, — была у вас и довольно долгая, но пустая связь. Вы расстались просто. Ваше сердце не было затронуто… Прикажете говорить будущее?
— Откуда вы все это знаете?.. — глухо спросил Морозов.
— По линиям руки.
— А почему это есть на линиях руки?
— Судьба каждого человека Господом вверена его Ангелу-хранителю. И так как Ангел-Хранитель может забыть, что ожидает человека, то на ладонях рук, как на скрижалях, написана его судьба…
— Гм… первый раз слышу такое толкование. Ну, говорите будущее.
Хиромантка несколько минут разбиралась в линиях, сверяла левую ладонь с правой.
В комнате было тихо. Напряженно билось сердце Валентины Петровны. Ей было страшно. Наконец, хиромантка начала говорить. Она сама волновалась.
— Странно, — сказала она… — Не у вас первого вижу я теперь эти линии. Среди ясного неба грянет гром. Будет война. Очень скоро. Очень большая война. Ни ранены… ни убиты вы не будете. Но сколько горя, сколько страданий, сколько нравственных мук!.. Тюрьма…
— Может быть, плен? — прервал хиромантку Морозов.
— Нет… не плен… — Хиромантка еще раз всмотрелась в руку. — Определенно не плен, а самая страшная тюрьма… Может быть, муки невиданные…
— Да, бросьте вы гадать, — воскликнула из-за стола Валентина Петровна. — Все муки… муки… Довольно мук…
— Но все хорошо кончается… Ибо простерла над вами омофор Сына Своего Пресвятая Богородица. В детстве когда-то вы ей горячо молились… Где-то… в степи… — сконфуженно договорила хиромантка и встала со стула. Ее лицо было бледно. На лбу под завитыми волосами проступили мелкие капельки пота.
— Идемте, Сергей Николаевич! — нетерпеливо сказала Валентина Петровна.
Морозов уплатил деньги. Они простились и вышли.
— Война… страдания… Какой вздор!.. Какая война? Недоставало еще, чтобы и Тоня пошел на войну… Ужас! Такой ужас!.. — говорила Валентина, Петровна, пожимаясь плечами. — И все она сочиняет за свои три рубля… Да еще кощунствует… Ханжа какая!.. Сама, верно, с дьяволом знается, а Бога и Божию Матерь поминает. Меня она расстроила. А вас?..
— Я ничего… Но странно — прошлое?..
— Просто знает вас… Слыхала. Может быть, расчудесным образом все восемь лет в Петербурге прожила и всех наших знает, — вот и все.
— Нет… вряд ли так. Во всяком случае, это странно, — сказал Морозов, помогая Валентине Петровне сесть в экипаж и садясь с ней рядом.
— Поедемте на поплавок есть мороженое и пить кофе ну ее совсем! Каркает, как ворона… Ведьма!..
— Правду сказать, она не похожа на ведьму.
— Вот именно такие они и бывают… Обольстительные… Она меня всю растревожила. Я теперь буду бояться за Тоню.
— Да вздор все…
— Кто знает?!
Экипаж быстро ехал по белому пыльному шоссе, и прямо перед ними синее, сливаясь с синим небом, сверкало море, горя и переливаясь в солнечных блесках.
IV
Вечером Морозов бродил по алупкинскому «Хаосу». Вправо, внизу четкими черными свечами чернели кипарисы Воронцовского парка и за ними зелеными шатрами стояли магнолии. Оттуда иногда доносился женский смех и веселые голоса!
Кругом, как в первые дни мироздания, были навалены беспорядочным потоком серые камни. Какой-то громадный обвал, должно быть, некогда слетел с гор и засыпал долину обломками скал, или, быть может, медленно, веками шлифуя камни, полз с мертвых замерзших гор ледник и круглил валуны, рассеивая их широким раструбом своего устья. Круглые, продолговатые, в сажень величиною, мелкие в аршин, совсем маленькие, как ядра, камни лежали, подымаясь к горам. Не было никого в этом унылом и мрачном уголке, и о людях напоминали только пестрые надписи, покрывавшие многие камни «Хаоса».
Человек все искал суетного бессмертия, хотел запечатлеть счастливые минуты, проведенные здесь под синим небом у синего моря.
«Жена»… «Павлик Губошлеп»… «Тата и Миша сидели вдвоем»… «Незабываемый вечер»… «Море, люблю тебя»… «Гимназист из Саратова»… пестрели надписи на серых валунах. Ветер нанес между камней песок, по песку прихотливым лабиринтом вилась тропинка. Эти камни ближе к морю, где были они больше и где не так дерзко испещрила их надписями человеческая рука, отвечали мыслям Морозова и его окаменевшему в тоске по умершей сердцу.
Солнце спускалось к горизонту. Оно висело круглым красным фонарем над лиловыми спокойными волнами, и море катилось на песок с тихим равномерным шелестом, точно дышало во сне, бездумное и удовлетворенное. Голоса людские стихли в парке, и хотелось думать Морозову, что он один в этой пустыне, среди хаоса мироздания.
