Александр Волков - Два брата
Дело с постройкой казенной пороховой мельницы чрезвычайно запуталось.
Между двумя иностранцами началась настоящая война: ни один не хотел подчиниться другому. Мастера писали друг на друга кляузы, адресуя их в Главную Артиллерийскую канцелярию, в Военную коллегию, в Коллегию иностранных дел, в Коммерц-коллегию и, наконец, самому царю. В заявлениях выставлялись денежные требования, предъявлялись все новые и новые претензии.
В канцеляриях скрипели перья, снимались копии, писались выписки и отписки. Подьячие следили за борьбой с интересом и одобряли каждый удачный ход той или другой стороны.
– Ну чисто два медведя в одной берлоге сошлись! – говорили приказные. – Любопытно, кто кого загрызет?
Шли месяцы, а дело стояло на одном месте.
В конце концов иностранцы так надоели своими кляузами, что осенью 1719 года сенат приказал произвести проверку, которая выяснила, что фон Гессель действительно отнесся к порученному делу недобросовестно и присвоил значительную часть казенных сумм.
Брюс распорядился отставить фон Гесселя, а все делать по указаниям Питера Шмита.
Фон Гессель после этого покинул Россию. Голландец торжествовал.
Пока длились смуты и раздоры между двумя иностранными мастерами, думавшими не о пользе дела, а только о наживе, Ракитин не оставлял мысли задобрить Питера Шмита и узнать его секрет.
Но Шмит отнюдь не склонен был расставаться со своей тайной, которая только и давала ему высокое положение в России. Явно издеваясь над купцом, он ставил ему невыполнимые условия. Ракитин бледнел от ярости и уходил, но через несколько дней снова появлялся у Шмита, притягиваемый какой-то неодолимой силой.
После нескольких месяцев мучительной волокиты Иван Семеныч наконец убедился, что из упрямого голландца не вытянуть ничего.
Глава XV. Догадки и опыты
В этот хлопотливый год Егор Марков редко бывал дома, на своей петербургской квартире.
По нескольку недель подряд проводил он на сестрорецкой фабрике, где ему приспособили для жилья каморку рядом с конторой.
Первое, с чего начал свою работу Марков, – это было тщательное исследование разных сортов пороха. Он не жалел для этого времени и сил. Рассыпав перед собой на гладкой липовой доске горсть пороха, Егор щипчиками вытаскивал те порошинки, которые на глаз казались плотнее и массивнее прочих. Набрав стаканчик таких порошинок, Егор определял их вес; оказывалось, что он больше, чем вес взятой наугад пороховой массы. Отобрав достаточное количество хорошего пороха, Марков еще раз сортировал его и получал отборный, у которого плотность была еще выше.
Стаканчики и баночки с порохами – обыкновенным, хорошим и самым лучшим – стояли у Маркова в различных местах, и персоналу завода строго-настрого было наказано к ним не прикасаться. Пробы стояли в сухих помещениях амбаров, на улице, под застрехами крыш, в дуплах деревьев; а некоторые Марков закапывал в землю, в песок у берега реки. Через определенные промежутки времени он доставал пробы из своих тайников и испытывал силу пороха на градусы. Всегда оказывалось: чем плотнее порох, тем меньше он подвержен действию сырости и тем дольше хранится, не теряя своих свойств. Так подтвердилось предположение Маркова, высказанное им в разговоре с царем Петром.
Результаты своих опытов Егор тщательно записывал.
Его работой чрезвычайно заинтересовался Бушуев. Старый подьячий всей душой отдался делу, и мысль о том, что оно может быть улучшено, радовала его. По целым часам сидел Елпидифор Кондратьич рядом с Марковым, помогал ему вытаскивать «надежные порошинки», как они их называли. Но все горе в том, что этих «надежных порошинок» было слишком мало: всего какая-нибудь двадцатая часть общего количества. Чаще же всего крупинки пороха были ноздреватые; они слабо сопротивлялись давлению, легко впитывали влагу. Даже цвет их был какой-то буроватый, неровный; а у хороших порошинок он был синевато-черный, со стальным отливом. Это различие оказывалось настолько явственным, что Марков и Бушуев начали сортировать пороховые частички по цвету.
Но таким кропотливым способом можно было набрать два фунта из пуда, и то если бы этим делом занимались десяток рабочих целый день. Понятно, никакая фабрика не выдержала бы такого способа производства. Надо было добиться, чтобы все частички пороха были отборными по качеству, все как одна. Но как к этому подступиться? В этом-то и был секрет иностранных мастеров.
Егор менял состав передела:[165] брал то больше серы и меньше угля, то наоборот. Пороха различных составов тщательно исследовались, и на это уходили целые недели. Но оказалось, что незначительное изменение состава почти не влияет на качество пороха, а значительное резко его ухудшает.
Зато при опытах выяснилось, какое важное значение имеет чистота составных частей пороха.
Марков навел порядок в селитренном[166] деле: приказал вывести из употребления деревянную посуду, заменив ее медными тазами. Качество селитры значительно улучшилось, и это сразу же сказалось на свойствах пороха. Пришлось Егору проследить за чистотой серы, за качеством угля.
Все это было очень важно, но Марков чувствовал – не в этом главное. По-видимому, оно заключалось в том, как обрабатывать пороховую смесь.
Марков и Бушуев применяли всевозможные новшества.
Сера, селитра, уголь перемешивались в деревянных бочках. Егор еще до отъезда за границу использовал для верчения бочек силу воды; это экономило рабочие руки и позволяло удлинять процесс смешения. Было сделано много опытов; установили, что после пяти часов верчения качество смеси уже не улучшается.
Много разных опытов произвел Егор Марков при прессовке пороховой смеси в плотные плитки и при последующем ее размельчении. Он менял количество пороха, насыпаемое на каждый поддон,[167] просушивал плитки при разных температурах и в продолжение различного времени. Для ступ, в которых производилось размельчение, брал разные породы дерева, песты приказывал делать березовые, дубовые, буковые.
И после многих и многих сотен опытов Марков убедился: в производстве пороха надо произвести какое-то коренное изменение. Но о том, каково должно быть это изменение, у Егора были только самые смутные соображения. Чтобы отдохнуть, Егор решил съездить домой.
При расставании Елпидифор Кондратьич сказал Маркову:
– Расшевелил ты мою душу, Егор Константиныч! Ты хоть и уедешь, а я все с порохами возиться буду…
– Дело хозяйское! – улыбнулся Егор. – Желаю тебе успеха.
– Ты вот все жалуешься на неудачи, – продолжал Бушуев, – а ведь все-таки дело у нас куда получшало! Упадок при литровании селитры меньше стал, и пороху выходит больше, да ведь и бьет он лучше! Я тут как-то считал: Ивану Семенычу от нашей работы еще рублев триста лишних в год набежит…
Глава XVI. С юга на север
В начале мая 1719 года по берегу Маныча шел одинокий путник. Это астраханского гарнизона рядовой Гаврила Гущин возвращался на родину.
Степь, не истоптанная ногой человека, раскидывалась вокруг пешехода во всем своем весеннем великолепии. Еще не тронутые летними суховеями мириады цветов поднимали головки из бескрайнего травянистого моря. Крупные белые и желтые шапки кашки наполняли воздух нежным медвяным ароматом. Яркими, радующими глаз пятнами пестрели на зеленом фоне буйного разнотравья цветы желтого дрока, алого воронца, голубых царских кудрей.
Под сенью высоких трав, там, где корни их уходили в землю, еще сырую и прохладную, еще не иссушенную июньским зноем, раздолье было сусликам, мышам-полевкам и прочему мелкому луговому зверью. Но горе им было, если, опьянев от сладких травяных соков, от беспричинной радости, которую рождает в каждом сердце весна, выбегали они, резвясь, на прогалинку: резкий, пронзительный свист стремительно падающего сверху ястреба – и крылатый хищник взмывал в небо с бьющейся в когтях добычей.
Старицы и заливные озера, тянувшиеся вдоль главного русла Маныча, изобиловали всевозможной дичью. Цапля, важно стоя на одной ноге у берега озерка и лениво косясь глазом в прозрачную воду, как будто не обращала никакого внимания на окружающее, но стоило неосторожному лягушонку оказаться вблизи, как длинная шея птицы вытягивалась с непостижимой быстротой, крепкий клюв молниеносно ударял в воду, и лягушонок оканчивал свое существование. А янтарный глаз цапли снова смотрел вокруг с безмятежным спокойствием. Чирки, кряквы, шилохвостки, водяные курочки неисчислимыми тысячами гнездились в камышах. Лиса, презрев свою старинную ненависть к воде, забиралась в камышовую чащу в поисках птичьих яиц или только что выведенных птенцов.
И какой там поднимался переполох, сколько было отчаянного кряканья, крика и писка, сколько перепуганной птицы носилось над зарослями высокого, тихо волнующегося камыша!
