Владислав Бахревский - Смута

– Непохож?!

– Ах, тише, государь! – умоляюще прошептал старый Мнишек.

– Вы тот самый, иначе какой же вы Дмитрий Иоаннович, – сказала Марина Юрьевна.

– Да, я тот самый. – Он сделал шаг, другой, осмелел, приблизился к Марине Юрьевне, взял ее за руку, поцеловал. – Вы – прекрасны.

Он потянулся, чтобы поцеловать в лицо, но Марина Юрьевна отпрянула, заслонясь руками, и дважды крикнула:

– Прочь! У вас изо рта дурно пахнет!

Отец схватился за голову, подбежал к государю.

– Простите ее, ваше величество!

– Простить? Прощаю. Однако ж за триста тысяч да за четырнадцать городов можно бы, кажется, и по-нежнее себя вести. – Ухмыльнулся.

Марина Юрьевна вскочила, кинулась из шатра, но ее поймал отец.

– Приставьте к ней стражу, пан воевода, – мрачно сказал Вор.

– Я сам буду на часах.

– Ваше дело – завтра же! – доставить мне мою супругу в мой лагерь. – Ударил в ладоши.

В шатер вошел посол Николай Олесницкий.

– Окружите шатер, но так, чтоб не бросалось в глаза, преданными людьми. Здесь, в шатре, тоже чтоб было не менее… да хоть десять человек держите, лишь бы ни единого волоска не уронено было с головки драгоценнейшей моей половины. – И бешеными глазами уставился на Мнишка. – Пан воевода! Если завтра лицо вашей дочери не будет сиять, как солнце, я сделаю все, чтоб ваше было белым, как дрянное русское полотно.

Сел на костяной стульчик Марины Юрьевны, воззрился на Юрия Мнишка.

– Угощайте же меня, угощайте, батюшка! Негоже мне выскакивать как ошпаренному от любезной супруги.

Марина Юрьевна, дрожа в ознобе, набросила на себя толстую, грубую, купленную в Ярославле шаль.

Ей тоже подали кубок. Налили вина. Она отпила глоток, глядя перед собой.

– Я не желаю вам ничего дурного, – сказал Вор. – Мы оба – жертвы необычайного обстоятельства.

Осушил кубок. Прищурив глаз, глядел на капельки изумрудов, ниспадавших с браслета. Браслет лежал на столе.

– Это, – он толкнул кубком браслет, – у вас будет в изобилии. Со временем, разумеется. В Москве… Я повторяю, не наша вина в том, что мы обязаны быть вместе.

– Я умру! Я наложу на себя руки! Я никогда, никогда, никогда не лягу в вашу постель! – закричала Марина Юрьевна и, схватив браслет, швырнула его к порогу.

– Вы еще прекраснее, когда сердитесь! – сказал Вор, подавая кубок Мнишку, чтобы тот наполнил.

Пил маленькими глотками, сопя и хмыкая.

– Я могу очень долго прощать и совершенно не сердиться, – сказал доверительно Олесницкому, – но сержусь я безобразно.

Встал, подошел к порогу, поднял браслет.

– Пока мы не в Москве, мы очень бедны, ваше величество. Смотрите, не пробросайтесь. Боюсь, хлеб зимой будет дорог, а зимовать нам здесь, в поле.

– Как же так?! – удивился Мнишек.

– Не сегодня завтра князь Рожинский отдаст приказ – рыть землянки… Впрочем, есть хорошее предложение: брать в селах добротные избы, свозить их сюда и ставить. Я сегодня видел, как люди моего боярина Дмитрия Трубецкого такой дом собрали в мгновение ока. Теперь кроют крышу, кладут печь… – Вор любезно поклонился Марине Юрьевне. – Для нас с вами, государыня, ставят деревянный дворец. Совершенно новый.

Поднялся и, не сказав ни слова на прощание, вышел. Тотчас раздался цокот копыт.

– Уехал! – ужаснулся пан Мнишек. – Марина, ты вела себя… дико!

– Он гадок, отец! Я не предполагала, что он так гадок. Неужели иного не нашлось – в Дмитрии Иоанновичи? Отец, это невозможно!

– Марина, ты кричишь на меня, будто я его выдумал, сыскал и привел сюда! – Мнишек взял из рук дочери кубок и допил ее вино. – Это судьба, дочь. Твоя судьба, моя судьба и его судьба. Кто бы он ни был. Судьба всего Русского царства, а может быть, даже и Польского.

Стражами в шатре Марины Юрьевны были поставлены ее брат Станислав и дядя Николай Олесницкий.

Отец бросился перед упрямицей на колени.

– Дочь, спаси честь Речи Посполитой!

– Я спасу честь Речи Посполитой, – ответила твердо Марина Юрьевна. – Я не лягу в постель к человеку без совести, без имени.

Сандомирский воевода зарыдал, но Марина Юрьевна легла спать.

Олесницкий, пошептавшись с Мнишками, отцом и сыном, уехал к Вору. Возвратился очень быстро, привезя с собой ксендза, иезуита Антония Любельчикова. Марину Юрьевну заставили подняться с постели.

Ксендз был невысок ростом, не смел глазами и даже, видимо, не речист. Смущенно вошел в походную спальню – другого места для уединенной беседы не было, – смущенно благословил и замолчал.

Марина Юрьевна удивленно воззрилась на человека, присланного внушить ей – подчиниться воле обстоятельств и высшей воле.

– Позор, – сказал наконец ксендз, закрывая лицо руками.

– Отчего же вы согласились участвовать в моем бесчестье? – спросила Марина Юрьевна. – Я – законная царица, я – дочь ясновельможного пана, я – шляхтянка, я – полька, но меня продали. Не турки или разбойники казаки – меня продал мой отец, а моя Церковь спешит благословить работорговлю.

– Вы правы, дочь моя, – согласился ксендз, сокрушенно всплескивая руками, – мне нечего сказать вам.

Марина Юрьевна глядела на этого странного утешителя во все глаза. Ксендз был далеко не стар. Строгость лица смягчалась растерянным взглядом серых страдающих глаз.

– Я знаю! – рассердилась Марина Юрьевна. – Папе, римской курии православная Россия представляется мерзкой соломенной куклой в мраморном дворце с античными статуями. Если бы удалось соединить две разрубленные части единого тела Христа, получился бы великан, который легко бы попрал мир мусульман и прочих язычников.

– Да, это борьба за власть, за единение, за богатство, – согласился ксендз. – Это вечное дело, которое никогда не увенчается успехом той или иной стороны. Но вот теперь все сошлось на противостоянии вашего величества всем алчущим своих выгод. Если вы не подчинитесь, вы будете правы, но затеянное предприятие рухнет, потерявшая себя Россия воспрянет, и множество наших друзей, которые потому и друзья, что им это выгодно, обернутся мстительными врагами.

– Что же вы мне посоветуете? – спросила Марина Юрьевна.

– Ничего.

Она смотрела на этого человека, ища в нем необычайно искусную ложь, но лжи не было.

– Привезите мне от Вора подписанное им соглашение, что он не прикоснется ко мне.

– Государь, которому я служу, может подписать самое невероятное соглашение и тотчас нарушить его. Ему и перед Богом не страшно, ибо он подписывает договоры и распоряжения чужим именем. Все его действия и вся его жизнь – призрак.

– Вы сказали, святой отец, что служите государю, но ваши слова не услужают, а не приемлют.

– Служить – не значит потакать. Мне горько, что я в этом стане, мне горько исполнять ту миссию, которая привела меня в спальню вашего величества, но так нам назначено Богом. У вас свой крест, у меня свой… И, может быть, в этом мире легко лишь тому, кто не знает креста… Мы-то его знаем. И мы никогда не откажемся от нашей ноши.

– Да, – сказала Марина Юрьевна, вспышка гордости выбелила на мгновение ее продолговатое лицо. – Привезите мне договор. Я согласна играть мою постыдную роль. Днем я супруга, ночью же он даже к двери моей спальни не должен приближаться.

Ксендз поклонился, тотчас отправился в лагерь Вора. В полночь соглашение было привезено, Марина Юрьевна положила охранную грамоту под подушку.

Она хорошо выспалась. Утром тучи закрыли солнцу половину радостного лика, и прошел сильный, слепой, как в разгар июля, дождь. Повеяло южным ветром, тучи отнесло к Москве, а Тушино сияло и зеленело.

Марина Юрьевна полюбовалась землей и небом и обратила взор на людей, к войску. Стоило ей царственно поворотить головку к построенным полкам ясновельможного пана Сапеги, как, по его жесту, грянуло: «Виват! Виват!»

Марине Юрьевне подвели коня, отец и брат подняли ее, посадили в женское седло, и она, тотчас окруженная свитой, подъехала к войску.

В небо взмыли знамена, рассыпали звоны литавры, зарокотали барабаны, пушки пальнули, и весь этот праздник двинулся к лагерю Вора.

Войско Рожинского стояло толпой, и только вожди на конях, окружая государя.

Было условлено, где государыне спешиться, сколько шагов пройти, сколько пройти Вору, даже поцелуи были предусмотрены: в обе руки, в лоб, в щечки, но сначала – крестное знамение.

Вор был слишком умен, чтобы подчиниться этикету, придуманному отцами иезуитами. Когда Марина Юрьевна ехала уже вдоль табора, государь заломил шапку и дал коню шпоры. Конь вскрикнул от боли, полетел стрелой, шапку сорвало. И вот уже черный конь встал как вкопанный перед белым конем царицы. Долгий любящий взгляд супруге, из глаз Марины Юрьевны слезы фонтанчиком.

– Господи! – простонал государь.

– Дева Мария! – взлетел голосок государыни.

Вор тронул повод. Встал конь о конь. И вдруг наклонился и, шикнув в полрта: «Освободите ноги из стремени!» – поднял Марину Юрьевну, пересадил в свое седло, поцеловал в глаза. Золотые волосы красавицы рассыпались, пролились рекой, и войско задохнулось от нежности.