Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Ну да ладно, здесь и остановимся, точка и прочерк. А касатик-то наш, за город, сказывают, отправлен вместе со своей полюбовницей, ординарцем, лакеем и любимым арапом. Ну и правильно. Что ж его еще, болезного, бесчестить. Пусть его, посидит там с месячишко-другой, пока все не успокоится, и ауфвидерзеен, погрузим родимого на вместительный кораблик без пушечек, и домой. Нам такая обуза ни к чему, пусть своей Голштинией управляет, он теперь у нас будет шелковый и ласковый России союзник, самый лучший и наивернейший. Мы его еще, когда надо, на Данию спустим, не постыдимся. Пусть теперь в Европах резвится шалунишка наш, пожаротушитель августейший, венценосный и околпаченный.
22. Загородный вояж
В особняке у лейб-медика я провел около полутора суток. Меня сразу поразило, что в доме находилось необычно много солдат и что они, казалось, всем заправляли: отдавали распоряжения дворовым, беспрерывной чередой шарили по кухонным полкам и при этом, то и дело отлучаясь во двор, подкреплялись дурно пахнущей жидкостью из заплесневелого бочонка, отчего становились еще злее и несговорчивее. Хозяйский посыльный приказал поместить меня в гостевую комнату, а потом забежал лишь на пять минут: проверить, что я на месте и что весь инструмент смазан, завернут в чистое полотно и готов к применению. Кормили меня хорошо, но на второй день, после завтрака, не выпустили за пределы комнаты. «Ждите, он скоро будет. Приказано не отлучаться. Да нет, если хотите, можете оставить дверь открытой». Я мерил шагами нависавшие с обеих сторон стеллажи с медицинскими трактатами. Наконец меня препроводили к моему patronus medicus (как я его про себя называл, тем отличая от посольского начальства). Он стоял в кабинете и мрачно смотрел на не по сезону ярко горевший камин. Потом медленно перевернул щипцами покосившееся обугленное полено.
– Вы ведь подданный французской короны? – отрывисто спросил он, не глядя на меня, совсем как мой старый хозяин при нашем давешнем свидании, со времени которого прошла целая вечность. Я отвечал утвердительно. Кажется, это принесло ему облегчение. «Да-с, – проговорил он, – у меня тоже есть паспорт иностранной державы, но будем надеяться, что нам не придется это доказывать. Кстати, Лестоку это не помогло…» Он оборвал свою мысль, проглотив окончание фразы, после чего еще несколько раз прошелся взад и вперед, по-прежнему не удостаивая меня взглядом. Потом, наконец, решился.
«Меня попросили об одном деликатном поручении, настолько деликатном… – он сделал паузу, – что оно на глазах становится опасным. И вы мне нужны, чтобы… В общем, вы мне нужны. Можете, конечно, отказаться», – я сделал негодующее движение, уже начиная торжествовать. Неужели мне сейчас доведется узнать что-либо… Но ведь это в корне меняет дело. Любая важная информация, доставленная в посольство, способна загладить мой недавний провал. «В таком случае, мы выезжаем немедленно. Нет, в комнату вы уже не вернетесь. Инструмент – в карете».
Также в карете сидели двое вооруженных гренадеров (а на козлах громоздилась еще одна здоровенная парочка, крепко державшая своими лапищами парадные фузеи с примкнутыми штыками), стояла клетка с роскошным мопсом, и лежал небольшой продолговатый футляр, судя по форме, предназначенный для перевозки музыкальных инструментов. «Ничего себе поручение, – подумал я. – Мы, что, направляемся к какой-то высокопоставленной истеричной даме? Будем облегчать ее нервический припадок? – Тут меня осенило. – Неужели любовница императора? Потрясающе».
Лейб-медик сел напротив. Открыл саквояж с инструментами, звякнул пинцетом и снова щелкнул застежкой. Забарабанил пальцами по краю дощатой заслонки, опустил ее и опять поднял. Снова опустил. Мне показалось, что я услышал легкий вздох. Несколько искривив лицо, почтенный доктор тщательно разглядывал свой дом и ничем не прерывал воцарившееся молчание. Солдаты отодвинулись в глубину кареты. Ружейные стволы тускло блестели в отраженном солнце. Вдруг, торопливо оправдываясь и оправляя на ходу различные предметы туалета, по двору пробежал кучер, вскочил на козлы и схватил кнут. Не ожидая команды, лошади плавно тронули с места. На выезде со двора мы наскочили на камень и мне пришлось схватиться за край сидения, чтобы не слететь со скамьи. Сбоку послышался лязг и ругань: кто-то из солдат не оказался столь расторопным.
Мы ехали долго – по всему городу горели костры, стояли заставы, нас то и дело проверяли. У одного из гренадеров была с собой какая-то бумага, для сохранности завернутая в чистую тряпицу. Он ее бережно вынимал, подавал патрульному офицеру, а потом снова складывал и прятал. У медика тоже было с собой что-то вроде пропуска, но не столь важного – его документ потребовался только раза два. Все проверяющие обязательно заглядывали в карету, но увидев внутри солдат, пытавшихся приподняться и отдать честь, успокаивались и пропускали нас без дальнейших расспросов. Мопс сидел тихо. Наконец мы проехали городской шлагбаум, и лошади затрусили чуть резвей. Неожиданно я задремал.
23. Угрызения совести
«Ну вот теперь, – в который раз мысленно повторял мистер Уилсон, – меня уже ничем не удивить. Ничем». – Он наворачивал круги по кабинету, иногда останавливался, вздыхал, поднимал голову, смотрел на чисто выбеленный потолок и опять выдавливал: «Ничем». И при этом никак не мог объяснить себе, а что его, собственно говоря, так сильно взволновало? Это состояние почтенного негоцианта продолжалось уже около часа с четвертью и немного беспокоило притихнувших за дверью домашних. Слава богу, они не могли воочию видеть, как неустанно их pater familiae крутился в обход мебели (и против часовой стрелки!), а то бы немедленно бросились за врачом.
«Впрочем, – вконец зарапортовавшийся сэр Генри решил поддаться логическому убеждению, коим владел в совершенстве, и остановился между конторкой и сейфом, – а что сей coup de main, наглое, но чрезвычайно успешное предприятие, что оно, по большому счету, меняет? Особенно если взять картину целиком, как говорится, в широком охвате. Убрать эмоции, ощущения, плод потрясенного, кстати, не понять чем, сознания. Таковые материи не имеют никакого отношения к высокой политике. Здесь должен править один только ratio, разум. Sic! Продолжим рассуждать, – он перевел дух и сел в кресло.
– Даже, – тут мистер Уилсон сделал паузу, открыл коробку с сигарами, выбрал третью справа и без промедления закурил, – с точки зрения политической так даже правильнее. По-кромвельски, без вихляний. Сразу ясность, понимание, сразу – перспектива. Возврат к прошлому невозможен. Все. Finita! Никакой неопределенности, а именно она больше всего вредит. Приносит новые треволнения, излишние кровопролития. А их не останавливать нужно, а предупреждать. Решительно и бесповоротно.
Не говоря уж о том, что и с нашей, глубоко эгоистической, а в то же время наиболее реалистичной
