Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский
Как же приятно был удивлён король Сигизмунд, когда, прежде чем сесть за стол, может, только не слишком нежным и вежливым образом, Бона приблизилась к Елизавете, неся в руке alsbant (ожерелье) из роскошных камней, с висевшей на нём драгоценностью, и, бросив ей в ухо несколько непонятных слов, надела его на шею Елизавете.
Старый король с нежностью поглядел на жену – Бона торжествовала.
Правда, она, может, запоздала с подарком, но этот не только возмещал другие, но, может, превосходил их относительной стоимостью и красотой. Послы императора и короля не могли обвинить Бону в проявлении неприязни.
Сделав это, Бона была вынуждена притворяться радостной – много говорила, любезно показывалась гостям. Некоторым сама приносила кубки сладкого вина.
Гетманша Тарновская, которая принадлежала к числу приглашённых гостей, тоже получила какой-то напиток из рук Боны, и шепнула на ухо сестре:
– Может ли итальянка всех нас тут отравить из мести?
Она сказала это наполовину шуткой, но ни одной ей пришёл на ум яд, так в то время уже думали о Боне.
За ужином, который состоял из фруктов, из сладостей, тортов и вин, вышли Монти с пением, два цитариста с музыкой, – но это не вызвало особенного веселья. Они боролись с ним, не в силах по-настоящему развеселиться. Глаза всех обращала специально поставленная Боной за молодой королевой Дземма, она была роскошно наряжена и сияла необычайной красотой. Не было тайной, что молодой король в неё влюблён. Невольно сравнивали эту великолепную Юнону с красивой, но слабой, хрупкой королевой, бледное лицо которой выдавало какое-то внутреннее страдание. Старый король один, может, её не заметил и не знал, почему её там поставили.
Дземма была нарядной, так что среди фрейлин, довольно однотипно одетых, она даже платьем и драгоценностями притягивала к себе взгляды. Сверкающее на её шее ожерелье, как бы специально надетое, имело такое сходство с тем, которое Бона дала Елизавете, что в их сближении можно было угадать какой-то умысел.
Сигизмунд Август, может, первым это заметил, вздрогнул, покраснел и опустил глаза, точно его это неприятно задело. Елизавета не видела стоявшую за собой и ни о чём не догадалась.
Когда наступил час гостям разойтись, а старый король приказал отнести себя в его спальню, гости королевы были на первый взгляд возбуждённые, довольные, улыбающиеся, но каждый из них вынес какой-то неприятный осадок с этого вечера, который показался долгим, а оставил после себя чувство беспокойства.
Как и в другие предыдущие дни, Август вернулся к матери и остался там допоздна. Никто не знал, что с ним стало.
В спальне молодая королева сидела одна со своей поверенной и воспитательницей Кэтхен Холзелин, они потихоньку шептались. Лампа горела всю ночь, в любую минуту можно было ожидать молодого короля, но, как в предыдущие дни, так и в этот, Август не показывался у жены.
Отчаявшаяся охмистрина нуждалась во всей силе закалённого характера, чтобы самой не упасть и поверенной ей молодой пани не дать залиться слезами. Бессонные ночи проходили на учёбе, на утешении, на беседах. Холзелиновна, предвидя и опасаясь самых худших последствий этой недостойной борьбы, уже ничего не могла скрывать от Елизаветы, должна была вооружить её так, чтобы на всякий случай сама справилась. Было не время заблуждаться, обманываться и утешать себя ложью. Имея дело с почти ребёнком, не приготовленным к пониманию всех гнусностей и злобы жизни, Холзелиновна была в труднейшем на свете положении.
Перед невинным, несведущим существом нужно было внезапно приоткрыть до сих пор неизвестные ему пропасти, вдохновить в него мужество. Само тихое, домашнее, богобоязненное воспитание ставили прошлое в таком несогласии с настоящим, как если бы глазам королевы открывался новый мир.
В детстве ей всё казалось любовью, благородством, всё чистым и ясным; тут, на дворе мужа, в матери его нужно было показать чудовище, в отце – бессильную жертву, в муже – слабое существо, послушное деспотизму или чарам матери.
Чары в этом веке, объясняющие всё, что было непонятным, служили как страх – везде ими прислуживались.
Поэтому ту власть, какую Бона имела над своим сыном, открыто приписывали чарам. Об этом говорили повсеместно. Старую итальянку все равно склонны были считать как волшебницей, так и отравительницей.
А всё волшебство, каким Бона использовала над сыном преимещество, было её снисхождение ко всем романам юноши, фантазиям подростка. Король держал сына в достаточной суровости, без поблажки. Часто порицал, не хотел его видеть распутным, памятуя о распутстве Александра, Ольбрахта и деда Ягайллы.
Бона, хоть скупая, когда дело шло о привлечении на свою сторону сына, ничего не жалела, обильно поддерживала его деньгами, обсыпала подарками, и наконец, видя, что он склонен к романам, способствовала им с некоторым пренебрежением, которое не было в польском обычае.
Весь фрауцимер Боны был как бы гаремом молодого пана. Предотвращали скандалы женитьбой, закрывали рот подарками, высылали в Италию, выдавали замуж в отдалённой области.
Дземма не была первой, хотя привязанность к ней превосходила все прошлые романы. Другие девушки были легкомысленны – эта любила не короля, но Августа, и страстно к нему привязалась. Но Бона не верила в то, чтобы эта любовь могла позже стать препятствием, стать бременем – она рассчитывала на женское легкомыслие.
В конце мая, когда это всё происходило, чужеземные гости постепенно начали разъезжаться, замок возвращался к обычному режиму жизни, но молодая королева, как была, так и осталась – одной.
Ничего не изменилось, только отношения стали напряжёнными, и каждый чувствовал, что они не могут остаться такими, какие сложились в последнее время. Было невероятно, что женатый Август не живёт с женой, что открыто вернулся к любовнице, что королева, одинокая, окружённая всё более недружелюбными и чужими слугами, была обречена на тип рабства. Она даже ела обычно одна с Холзелиновной, которая, из уважения ни смея сесть, прислуживала своей госпоже. Молодой король показывался у неё весьма редко. С королевой Боной встречались также не каждый день и недолго, и даже старому королю умели мешать и затруднять доступ к племяннице.
Среди этого медленного мученичества королева Елизавета показывала чудесную силу, ходила с безоблачным лицом, спокойная, как если бы никогда, ни на минуту не сомневалась в своём будущем. Супругу она не показывала ни малейшей враждебности, улыбалась ему, дружелюбно приветствовала.
Холзелиновна очень боялась, как бы волнения Елизаветы не вызвали повторения тех приступов болезни, которые старались от всех
