Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский
– Кэтхен, я не могу спать, мне столько нужно тебе сказать, но ты… ты…
– Разве не будет на это времени завтра? Позже? – настаивала Кэтхен. – Ты должна заснуть, дабы иметь завтра румянец. Твоя бледность будет тревожить старого короля, а молодой будет беспокоиться.
– А румяна? – ответила Елизавета. – Для чего они?
– Они не заменят тебе румянца, – сказала Кэтхен. – Посмотри на одолженный румянец королевы. Кто же в него поверит?
Послушная молодая женщина положила голову на подушку, но её глаза не могли сомкнуться, смотрела на воспитательницу, сидящую у кровати на страже. Её губы невольно начали двигаться.
– У меня в голове вчера была полная картинка этой первой встречи, – сказала она. – Как это никогда, никогда ничего угадать невозможно! Я хотела описать ему всю мою жизнь, всё детство, рассказать о сёстрах, о наших играх, о том, как император посадил меня на колени, как мы играли в саду, как его первое и второе изображение я прятала и разглядывала, как я его тут сразу узнала, только он мне показался несравненно красивее, чем нарисованный.
Кэтхен, я ни слова не могла сказать… ничего, ничего. Мы издалекам глядели друг на друга, молчали, вплоть до утра.
Холзелиновна закусила губы.
– Моя королева, прошу, усни, – настаивала она.
Елизавета, улыбаясь, закрыла глаза. Четверть часа, может, продолжалось молчание, она казалась спящей. Кэтхен уже хотела на цыпочках удалиться, когда закрытые веки вдруг широко открылись и одна рука королевы схватила воспитательницу за платье.
– Кэтхен, скажи мне: он меня любит? Почему бы ему не любить меня, когда я так в него влюблена? Почему он был такой ужасно холодный, такой страшно молчаливый, такой безжалостно бесчувственный?
– А, моя королева! Вместо того чтобы уснуть, ты мучаешь себя, – наклоняясь над ней, воскликнула Холзелиновна.
Елизавета вскочила и села.
– Если бы он не любил меня, – сказала она, – тогда… что мне делать?
Холзелиновна закрыла ей губы объятием и села рядом с кроватью.
– Если бы он тебя не любил, был бы, пожалуй, слепцом и безрассудным! – воскликнула она. – Но любовь, дитя моё, никогда не приходит внезапно. Если он холоден, ты имеешь право пококетничать и разволновать его сердце. Если он робкий, то будь отважной.
Воспитательница минуту подумала, можно ли ей сразу всё открыть.
– Ты не понимаешь того, – прибавила она тихо и серьёзно, – что бывают матери, которые ревнуют к сыновьям. Я думаю, что Бона именно такая, которой, может, кажется, что любовь сына к тебе, отберёт часть его сердца для неё.
– Бона? Королева-мать? – шепнула Елизавета. – А! Как я боюсь её! Какая страшная женщина. Когда издалека встречаю её взгляд, кажется, что хочет пожрать меня. Она мне ни одного словечка не сказала, чтобы добавить смелости и привлечь к себе. А я её должна буду называть матерью!
Елизавета заломила руки.
– А, да, да, ты прекрасно всё угадала, – начала она живо, – в этом виновата эта страшная королева, о которой мы слышали ещё в Праге, что она тут управляет всем и самим королем. Сигизмунд так добр ко мне. Но разве эту старую итальянку нечем обезоружить, умолить ко мне? Я была бы ей так покорна, так послушна, если бы позволила мне Августа любить, а ему – меня.
Кэтхен усмехнулась.
– Понравиться старой королеве, – сказала она, – было бы напрасно. Держись серьёзно и не показывай, что боишься. За тобой авторитет отца, опека императора, которые ей нужны; она не решится ничего тебе сделать. Только не тревожься и не показывай по себе, если даже будешь страдать. Все глаза обращены на тебя и ты уже заполучила все сердца. У старого Сигизмунда на глазах слёзы, когда смотрит на тебя, Тарновская и её сестра с благоговением говорят о тебе, весь двор восхищается твоей красотой и мягкостью. Бона против тебя ничего не сделает, и люди только больше, чем до сих пор, будут её ненавидеть.
Молодая госпожа слушала в задумчивости.
– Бона, – сказала она тихо, – ты о том знаешь, когда все приносили подарки, она одна мне не дала ничего, ничего… Когда дошла до неё очередь, ждали… на лице старого короля я видела удивление и гнев, но я не показала даже, что поняла это.
А! Боже мой, – прибавила она, – разве я нуждаюсь в этих подарках, в этих богатствах, лишь бы имела его сердце! Я отдала бы Боне всё, что имею, пусть только не мешает нам любить друг друга.
Был уже белый день. В замке сначала слабое оживление ежеминутно возрастало. На замковых дворах, несмотря на пронизывающий холод, готовили площадь для турниров, посыпали её песком, вбивали колья, окружали её цепями и верёвками.
К старому королю стали съезжаться сенаторы, чтобы совершить то, что было наиболее спешно, прежде чем начнутся развлечения, игры и приём чужеземных гостей.
Король Сигизмунд, мало отдохнув после вчерашнего боя с женой, встал уставший, ожидая при первой возможности нового взрыва. Ничто его так не мучило, как эти крикливые резкие стычки, которые унижали его достоинство.
Он решил также избегать встречи с Боной.
Обычно она узнавала о здоровье мужа, когда он вставал. В этот день Сигизмунд её не ждал, когда дверь отворилась, вошла Бона с нахмуренным лицом, уставшая, гордая, но на первый взгляд спокойная. За нею тут же шагал Катиньяни, что предотвращало склоку. Король вздохнул свободней.
– Дай мне сил, если можешь, – сказал он итальянцу, – ты видишь, что они нужны мне. Человеку они одинаково, увы, нужны, чтобы снести боль и чтобы справиться с счастьем. Мне уже и развлечения втягость.
Катиньяни выпалил жалобу на майский холод, в то время, когда во Флоренции от жары невозможно было удержаться в городе. Он жаловался на такой несчатливый край, в котором приходилось мёрзнуть в продолжение по меньшей мере восьми месяцев.
Король сказал вполголоса:
– Синьор Николо, может, нужно благословить этот холод, если он не даст распространиться моровой эпидемии, о которой уже слышно, а жара её увеличивает.
Катиньяни побледнел и перекрестился.
– Упаси Бог нас от неё, – прошептал он.
Королева молчала, прикусила губы, бросила несколько вопросов и вместе с доктором вскоре собралась выйти.
Король вздохнул свободней; за остальную часть дня он мог быть спокойным и уверенным, что бури не будет. Этот день, как и предыдущие, прошёл на увеселениях, которые в эти времена обычно сопровождали любой большой праздник.
В замковом дворе устроили турниры, хотя пронизывающий холод, который напоминал о зиме, сильно донимал нарядным рыцарям, оруженосцам и дамам, смотрящим с галереи. Королева Бона показывалась мало; по её лицу хотели прочитать, что чувствовала
