Илья Бражнин - Друзья встречаются
В Митином батальоне был убит командир, из всех бойцов осталось шестьдесят два человека. Они сидели угрюмыми группами возле походной кухни и, держа винтовки на коленях, молча ели кашу.
Митя подсел к ним. Ему дали место и ложку. Почти сутки у него не было во рту ни крошки, но он не чувствовал голода. Он не мог есть. Он видел, что и другие едят плохо, хотя все были голодны, как и он сам. Лица их были сумрачны. Три четверти батальона легло под емецкими позициями. Митя знал также и то, что завтра поутру снова будет тяжелый бой, в котором каждый из них будет иметь против себя по крайней мере пятерых белых и пулеметы, которых у них теперь не было. Они должны выдержать этот бой, а для этого надо хорошо поесть и отдохнуть. Заставить их сделать это должен он - их комиссар.
- Эй, кашевар, готовь добавки! - крикнул он стоявшему у кухни пожилому красноармейцу, хотя добавки вовсе не требовалось.
Каша была без масла и отдавала пригарью. Митя ел её с отвращением, но съел очень много, рассказывая при этом что-то, чего потом и сам не упомнил.
Мало-помалу люди оживились и усердней принялись за кашу. Молодой минометчик Фадеев стал так налегать, что ревнивый и медлительный сосед его чуть отодвинул бачок и пригрозил сурово:
- Будешь хватать не в очередь - всыплю.
- Ему уже сегодня белые всыпали! - сказал Митя, подмигнув. - Будет с него.
- Что ж, один я, что ли, рыжий! - оправдывался Фадеев, набивая рот кашей. - Всем влетело.
- Что верно, то верно, - кивнул Митя, - но полный расчет ещё впереди. Они своё получат, будьте покойны! Сейчас говорили по телефону со штабом. Всё в порядке. Подкрепление уже в дороге, да ещё, наверно, Камышинский полк с Онежского направления дадут. Так что, будьте ласковы, подведем кого надо под монастырь.
Митя положил ложку и, сунув руку в карман, высыпал на ладонь горсть махорки:
- Давай закуривай, други!
Все закурили, заговорили о подкреплении, у всех отлегло от сердца, и многим в эту ночь снились идущие на подмогу камышинцы. Но Митя знал, что камышинцы не придут, что, наоборот, здесь, на станции, надо держаться для того, чтобы спасти камышинцев, дерущихся на Онежском направлении за Емцой, и помешать прорыву белых на Онежском тракте. Знал он и то, что резервов нет и подкрепления не будет, и если будет, то очень слабое и малочисленное.
На другой день в самом деле прислали со станции Плесецкой только триста пятьдесят человек. Весь день тридцатого августа белые с остервенением атаковали Емцу.
В ночь на тридцать первое августа одна за другой последовали четыре атаки. Первого сентября Емца была взята белыми, и наступающие, пользуясь малочисленностью частей Красной Армии на этом участке, устремились к станции Плесецкой.
Защитники Плесецкой, подкрепленные ротой 161-го полка и 159-м полком, вернувшимся на железную дорогу, после того как положение на Двине закрепилось, оказывали нажиму белых упорное сопротивление.
Но двенадцатого сентября их позиции снова были ослаблены уходом 159-го полка, переброшенного на юг, против наступающего на Орел Деникина. Весь сентябрь на подступах к Плесецкой шли ожесточенные бои, и в первых числах октября станция была сдана. В руках белых оказалось более трети железной дороги Архангельск - Вологда. Части их продвинулись так далеко к югу, как никогда за все время гражданской войны.
Успех окрылял. Настроение в Архангельске поднялось. Штабное офицерство гремело на балах шпорами. Боровский собственноручно избил в кафе «Париж» первого скрипача оркестра, отказавшегося по его требованию играть «Боже, царя храни». Воинственный дух его поднимался час от часу, и тринадцатого октября он подал рапорт об откомандировании его на фронт.
Глава четвертая. ТРУДНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Митя не участвовал в последних операциях под Плесецкой. Вместе с полком, в который влили остатки его батальона, он был переброшен в Петроград: к городу подступал Юденич. Эшелон прибыл к месту назначения в середине дня и остановился далеко от вокзала, в каком-то глухом тупичке. Митя долго плутал в бесконечной паутине рельсов и стрелок, обходя вереницы разбитых вагонов и замороженных паровозов, пока добрался наконец до вокзала и вышел на Знаменскую площадь. Город был просторен и тих. Вокруг памятника Александру III спали вповалку какие-то люди. Трамваев не было. Кое-где на рельсах багровели пятна ржавчины. Бумажный сор густо лежал на Невском проспекте. Под ногами хрустела подсолнечная шелуха. Магазины были заколочены, часть зеркальных витрин разбита, и осколки стекла лежали тут же, возле витрин. На Литейном стояла брошенная на произвол судьбы пролетка. Прохожие были редки, только у хлебных лавок дежурили длинные молчаливые очереди. Люди с пронумерованными мелом спинами сидели скорчась у стен, на ступеньках подъездов, прямо на панели и дремали. Они были неподвижны и молчаливы. Город напоминал тяжелобольного.
Только на окраинах было оживленно и людно. От застав и заводов шли отряды вооруженных рабочих. За Московскими воротами рыли окопы.
Остаток дня Митя провел в хлопотах, связанных с устройством судьбы эшелона, с его назначением, добыванием продуктов, кормежкой, подготовкой к завтрашней отправке на фронт. Часам к десяти вечера всё наконец было устроено и Митя, сговорившись с комиссаром полка, ушел в город.
Улицы были темны и пустынны. Электричество не горело. Кое-где виднелись керосинокалильные фонари, давно вышедшие из употребления, но теперь вновь зажжённые. Падал редкий снежок.
Проходя Свечным переулком, Митя услышал чей-то сдавленный крик. Митя прислушался. Кто-то крикнул: «Помогите!» - и умолк. Расстегивая на ходу кобуру, Митя бросился на крик. За углом Коломенской суетились едва различимые тени. Митя выхватил наган и крикнул подбегая:
- Стой! Стрелять буду!
Тени метнулись и скрылись в переулок. С панели поднялся дрожащий старик и, всхлипывая, стал стряхивать с одежды грязь. Он был в одном жилете и без шапки.
- Что с вами? - спросил Митя - Вас ограбили?
- Убили! - прохрипел старик. - Убили! - И вдруг закричал надтреснутым голосом: - Караул! Держи!
- Успокойтесь! - сказал Митя, беря его за руку. - Чего же вы сейчас-то кричите? Это бесполезно! Одевайтесь. Где вы живете?
- Тут, на Глазовой, - пролепетал старик. - Тут, на Глазовой, недалеко.
- Вот и ладно, - сказал Митя. - Вместе и пойдем.
Он поднял валявшееся на панели пальто и накинул его на плечи старика.
- Пиджак, - простонал старик. - Где пиджак и шляпа?
Пиджака и шляпы не оказалось. Старик надел пальто и, цепляясь за Митину руку, побрел с ним по темной улице.
Всю дорогу он что-то бормотал себе под нос, а у ворот дома схватил Митю за крючок полушубка и застонал с горечью:
- Петербург… Ведь это Петербург… Северная Пальмира… «Люблю тебя, Петра творенье…» А? До чего довели!
Он потоптался на месте, сокрушенно мотая головой, и вдруг спросил, с опаской оглядывая Митино военное обмундирование:
- А вы не большевик?
- Большевик, - усмехнулся Митя.
Старик отодвинулся от него и, сунув нос в воротник, молча забарабанил в ворота.
- Прощайте, папаша, - кивнул Митя, застегивая кобуру.
- Я не папаша, - огрызнулся старик. - Я действительный статский советник. Я с вами свиней не пас. И вообще, я отлично обошелся бы и без вашей помощи. Да-с. А вы, может статься, их сообщник. Эти штучки мы знаем. Одна шайка.
Митя покачал головой и сказал серьезно:
- Собственно говоря, действительно вас надо бы раздеть.
Старик испуганно съежился и неистово забарабанил в ворота. Митя шел по пустынной улице и смеялся. Его никто не слышал. На лицо падали мягкие снежинки, лицо было влажно, как от слез… Странный город… И странные чувства преследуют его в этом городе сегодня… Зачем и куда он идёт?
Он остановился перед большим серым домом на Николаевской, возле ипподрома. Неужели он шел в этот дом? Неужели он думал об этом, когда уходил с вокзала, сказав товарищам, что идет погулять? Неужели он хитрил сам с собой, кружа по окрестным улицам, и знал, что всё-таки придет к этому дому?
Может быть. В конце концов, вполне естественно, что он пришел навестить старого друга и учителя (но старый друг и учитель на фронте - он это знает). Митя постучал в ворота (возможно, он уже вернулся о фронта). Митя постучал сильнее (может быть, вообще никого уже нет - уже целый год он не писал Новикову и не имел о нем известий). Митя вздохнул и опустился на тумбу у ворот. Он не видел Сергея Федоровича Новикова с того памятного дня, когда крамольный студент садился рядом с жандармом в розвальни, чтобы из одной ссылки ехать в другую. Теперь это уже не ссыльный студент, а крупный политический работник, боевой фронтовой комиссар.
