Борис Федоров - Царь Иоанн Грозный
Курбский повёл Седларя в отдалённый покой, где находилось книгохранилище. Среди небольшой, круглой залы с высоким сводом стоял широкий стол, над коим горела светильница, опущенная сверху на блестящих медных цепях; около стен, между столбами, стояли шкафы из резного орехового дерева; в них хранились, в свитках и пергаментных книгах, творения учёных мужей и святителей церкви. В креслах, стоявших полукружием около стола, сидели юный князь Михаил Оболенский, Юрий, друг его Марк, ученик старца Артемия, и книгопечатник князя Острожского Иоанн Фёдоров, который приехал порадовать Курбского успешным печатанием Библии. Одни из них читали разложенные книги, другие переводили, советуясь с князем Оболенским, который рассматривал роспись книг Курбского и отмечал, какие из них, по его мнению, могли быть скорее переведены. Курбский с торжествующим видом указал Седларю на собрание, среди которого трое юношей, из коих один был князем и уже отцом семейства, трудились с благочестивым желанием не для земной славы.
Старец, подняв взор и руку к небу, казалось, молил благословить эти труды. Седларь стал беседовать с князем Оболенским, обозревая список книг. Между тем Курбский придвинул к себе книгу любимого Златоуста; облокотись на стол, с пером в руке, он углубился в мысли, выражая латинские слова славянскою, возвышенною речью.
ГЛАВА V
Открытие и обет
Часто беседовал князь Курбский с Юрием и находил неизъяснимое удовольствие в этой беседе. Он видел, что молодой инок понимал его чувства, разделял с ним горесть о бедствиях отечества; взор юноши воспламенялся, когда Курбский рассказывал о своих ратных подвигах. Юрий внимательно слушал каждое слово его, следовал за каждым движением, как бы становясь свидетелем минувших событий русской славы.
Курбский поверял ему свои прежние надежды к водворению в России наук при помощи книгопечатания, и Юрий помышлял с сожалением, что исполнение этих надежд отдалилось ещё на долгое время.
— Много, друг мой, — говорил Курбский, — будет смут и препятствий к благу от самого мудрого изобретения человеческого. Суетность и страсти людей посеют свои семена; хитрость и легкомыслие, ослепляя умы, надёжнее поведут к заблуждению; плоды зла возрастут в одно время с плодами добра. Но что лучше: нива ль бесплодная или поле, покрытое виноградом и тернием?
— Появятся делатели, — сказал Юрий, — исторгнут тёрны, и люди насладятся плодами.
— Так, — кивнул Курбский, — торжествующая истина озарит всё своим светильником; от лучей его истлеет зло, а корень добра утвердится. Будет время, что устыдятся тираны, уничтожится лютость казней и безумия человеческого; познания не будут почитать чародейством, и погаснут костры изуверов.
— Мы ожидали, — сказал Юрий, — увидеть на родном языке все книги священного писания.
— А теперь Константин Острожский получит славу издания первой славянской Библии; у него трудится мой друг, неутомимый дьякон, отец Иоанн. Какой человек! Изгнанный из Москвы наветами, видя, что тщетны труды его, где суеверы едва не предали огню двор печатный, он удалился к Ходкевичу, и принят ласково. Муж разумный, любитель книг и письмён, Ходкевич одарил его, но отец Иоанн желал служить не Ходкевичу, а всему православию; у него была на сердце мысль: совершить издание Библии; день и ночь думал он об успехах печатания; писал ко мне, что много раз орошал слезами свой одр, виня себя в нерадении к делу великому, чувствуя способность свою и видя, что другие о том не заботятся. Он повторял: «Боюсь истязания Божия, какой дам ответ, когда услышу от Господа: «Раб ленивый, что сделал ты с талантом моим?» — Он оставил Ходкевича, имущество и деревню ему подаренную, пришёл ко мне; ты знаешь, что я представил его князю Острожскому, и вот плоды их трудов.
Тут Курбский показал Юрию превосходно отпечатанную в Остроге первую славянскую Библию, облечённую в синий бархат с серебряными изображениями пророков и евангелистов.
— Для чего бы Москве не похвалиться сим великим даром? — сказал Юрий. — Теперь там нет и двора печатного!
— Если нет, то будет. Лучи такого светильника везде разольются! Ещё слава Богу, — продолжал Курбский, — что в святой русской земле есть сокровище: твёрдый дух народный и добрые нравы, и они утверждаются силою благочестия; в русском сердце — преданность к православию и любовь к родине; в русской руке — неутомимость терпения, святая верность послушания. Вот на чём основано благоденствие России, что возвеличит её над всеми просвещёнными царствами! Без сего основания просвещение лживо и вредно. Если поколеблются добрые нравы, оно обратится в погибель. Итак, будем желать просвещения, утверждённого православием.
В этих разговорах неприметно проходило время; Курбский, предаваясь стремлению мыслей, забывал свою скорбь, Юрий слушал его с восторгом. Ему приятно было питать деятельность размышлений его отца, чтобы только успокаивать болезненное чувство его души. Он с нетерпением ожидал времени, когда сможет открыться ему, но прежде желал привлечь к себе сердце родителя и увериться, что ему приятно будет присутствие сына. Курбский, казалось, отклонялся от воспоминания о своей супруге и сыне, но это происходило от того, что он не хотел обнаружить душевных терзаний, желая сохранить в себе тайну бедствия, тяготившего его воспоминанием и укором.
В одно утро Юрий застал князя необыкновенно встревоженным; он приметил следы слёз на лице его и с участием спросил, что было причиною его скорби и смущения.
Курбский искренно пожал его руку и сказал:
— Не дивись, друг мой, часто довольно одной мечты для возмущения души человеческой; меня, взросшего в битвах, онемевшего сердцем от лет и бедствий, старого, сурового воина, привёл в смущение сон, самый обыкновенный; в нём нет ничего ужасного, но пробуждение заставило меня почувствовать весь ужас судьбы моей; я видел возле себя супругу и сына, некогда оставленных мною в Юрьеве; они говорили со мною радостно, так же, как в прежние дни, а всё, что случилось со мной после разлуки с ними, показалось мне сном. Я рассказывал им о видениях моих, и они удивлялись мнимым призракам бедствия. Всё это было так живо, как будто бы я сейчас их видел здесь; сын так нежно ласкался ко мне, жена так старалась успокоить мысли мои, что, кажется, я ещё слышу утешительный голос их, пробудясь, я не поверил глазам своим; искал взором любезных мне, но вспомнил, что уже пятнадцать лет, как я лишился супруги и сына; в ту минуту я как бы снова потерял их; видно, друг мой, что для вечной души нашей ничтожно расстояние времени!
— Так ты ещё оплакиваешь твою супругу и сына? — спросил Юрий. — Но, может быть, судьба возвратит тебе Юрия?
— Нет, — сказал Курбский, — он погиб с моею Гликериею; верный слуга мой не нашёл и следов их; были и другие слухи, но не оправдались. Нет никакого сомнения, что они погибли; я уверился в смерти их.
— Сын твой жив! — воскликнул Юрий, не удерживая более сердечного порыва.
— Что говоришь ты? Где он? — удивился Курбский.
— У ног твоих! — воскликнул Юрий, бросаясь перед ним на колени.
— Боже, возможно ль? Ты ли сказал?
— Ужель ты не узнаешь меня? Ужели ни одной черты не осталось в лице моём, по которой мог бы ты узнать Юрия?
Слова его проникали в сердце Курбского; он устремил на юношу испытующий взгляд; сильное волнение обнаружилось в лице князя, но ещё колебался он верить призыву сердца, боясь обмануться в неожиданном счастии.
— Отец, взгляни на крест, которым ты благословил сына!
Сказав это, Юрий показал скрытый на груди его крест с мощами, который всегда носил на себе.
Курбский задрожал и, обняв Юрия, прижал его к сердцу, склонясь на плечо его; голос изменял ему; едва мог он произнести имя сына.
— Я узнаю, наконец, — сказал он, — моего Юрия; узнаю крест, который дал я тебе в день разлуки; вот рубец на руке твоей... ты забыл, но я помню, как ты поранил себя, играя в младенчестве моим тяжёлым мечом. О, сын мой, дай ещё прижать тебя к груди моей, дай согреться моему сердцу, излиться слезам моим!.. Скажи мне, где мать твоя, где моя добрая, кроткая Гликерия?
— Она уже в другом мире, — сказал Юрий, — я закрыл ей глаза и принял последнее её завещание: идти к отцу моему и утешить его.
Неизъяснимы чувства любви родительской и нежности сыновней, когда судьба, по долголетней разлуке, внезапно соединит сына с отцом. Юрий рассказал отцу о чудных путях, какими вело его Провидение; между тем горячие слёзы катились по бледным щекам старца. Курбский отёр слёзы и сказал:
— В каком виде ты предстал мне, о, сын мой, благоговею перед саном священным, но вспомни, что ты сын Курбского; отец твой изменник отечеству; ты умолял небо за грехи мои, лучше загладь вину мою! Я уже недостоин ступить на Божию землю, но ты можешь возвратиться в Россию. Внемли же отцу: заклинаю тебя, о, сын мой! Перемени одежду инока на броню воина, стань под хоругви ратные, возьми меч мой, смой с него пятно позора, заслужи за меня перед отечеством и, если можешь, сын Курбского, умри за Россию!