Юрий Лиманов - Святослав. Великий князь киевский
— Тсс... Чернец я, и всё. Есть здесь кто кроме тебя, отче?
— Нет. Как же ты так, княж... чадо моё?
— Всем двором Северским вчера приехали.
— Так, так, разумею...
— Ты уж не осуди, отче, надо мне Борислава повидать, и нет у меня иного пути.
Паисий взял Весняну за руку, увёл за полки, снял толстую книгу, сунул ей. Всё это торопливо, оглядываясь. Прошептал:
— Запомни: ты пришёл из дальнего монастыря, книгу принёс возвратить, а другую, что у княжича, забрать... Я сейчас, одна нога здесь, другая там... Ох ты, Господи, Боже ж ты мой, что же делается... — Он заглянул Веснине в лицо: — Не от доброй жизни, чадо моё?
Весняна отвернулась. Послышались голоса, в библиотеку вернулись монахи-переписчики.
Паисий нагнулся, глянул между фолиантами. Пантелей и Карп несли книги. Остафий шёл праздным.
— Тсс, — сделал Паисий знак княжне.
— Ну вот, и эту в переплёт одеть успели, а Паиська удрать обещал с перепугу. — Карп укладывал книги.
— Трусишь розги-то? — спросил Пантелей и по дурной своей привычке гыгыкнул.
— За дело не обидно, а попусту бранное слово сказанное на душу камнем ложится. А красно сработали, братья? — Карп раскрыл книгу и залюбовался буквицами.
Остафий сел на скамью, опустил голову на ларь. По всему видно было, что монахи никуда не собираются уходить. Паисий растерянно почесал бородку, по-птичьи склонив голову набок, решился, сделал знак Весняне и вышел из-за полок.
Пантелей разинул рот от удивления.
— Паиська, значит, драть вас собрался? — елейно спросил смотритель. — Какой такой Паиська? А ты, чернец, знаешь? — обратился он к княжне, включая её в разговор. — Я, к примеру, знаю лишь отца Паисия, чина он иеромонашеского, великим князем уважаем.
Пантелей неуместно гыгыкнул, а Карп, склонившись в пояс, забормотал смиренно и с должным почтением:
— Прости прегрешения мои, отче, злоязычен без умысла, по неразумию...
— Отмолишь, — отмахнулся Паисий, ухмыляясь своей ловкости и тому, как вышел он из затруднительного положения, отвлёк внимание от чернеца. — Вот что, Остафий, одна нога здесь, другая там, — он повторил слово в слово то, что минуту назад говорил о себе, — отыщи княжича Борислава, книга у него должна быть, скажи, отец Паисий напоминает, пришли из монастыря, мол, за ней.
Остафий встал, скользнул безразличным взглядом по чернецу. Сюда действительно приходили из монастырей, заимствовали и возвращали книги. Паисий вёл отданному строгий учёт, но не трясся над книгой, считал, что должна она служить не одному, а всем алчущим знания. Великий князь не возражал, справедливо полагая, что чем больше книг из его библиотеки ходит по рукам, тем громче его слава.
По-хозяйски, не постучав, вошёл игумен. И Паисий, и монахи-переписчики были взяты из его монастыря, да ещё к тому же был игумен дальним родственником Святослава по матери и потому полагал себя вправе вмешиваться в дворцовые дела. Все склонились под его благословение.
Игумен был раздражён. Вчера на ужине у митрополита дёрнул его лукавый заговорить о «Слове о полку Игореве». Сам игумен повести не читал, да и не мог — не было в Киеве ни единого списка, кроме как в библиотеке Святослава, — но со слов монаха, слышавшего чтение на подворье, составил о ней представление. Выяснилось, что весь высокий клир уже гудит от возмущения — никто не читал, но все краем уха слышали, что проникнута повесть безбожным духом. Преподобные отцы стали к тому же в нос тыкать игумену, что, мол, повесть переписывают его монаси. И уже во дворце узнал игумен такое, о чём и помыслить богопротивно! Вот и вошёл к переписчикам, кипя от гнева.
— Кислым пошто пахнет? — спросил он вместо приветствия.
— Ась? — оторопело уставился на него Паисий.
— Кислым, говорю, пахнет. Несёт, аки из монастырских подклетий.
— Это да, это есть... — забормотал Паисий, кланяясь. Дался им этот запах! Благовония, что ли, курить? Но сказал елейно: — Вишнёвый квас держим для прояснения взора и укрепления руки, отец игумен.
— Что за чернец? — Игумен вальяжно сел на лавку. — Нашего монастыря?
— Дальнего, отец игумен, дальнего... Книгу вот вернул, да...
— Даёшь читать кому ни попало. Не радеешь о княжеском добре! — повысил голос игумен.
— С великокняжеского разрешения, отец игумен.
— Мало ли что он разрешит в бесконечной доброте своей, а ты охраняй, на то и поставлен. Вот заберу вас обратно в монастырь!
— Так за нас князь вклады немалые делает, — осмелился напомнить Паисий и тут же прикусил язык.
Игумен вскипел.
— Ты мне монасей распустил! Кислым несёт, чернецы разные, книги невесть какие. — Игумен схватил одну, взглянул на название и с возмущением потряс ею: — Латинскую ересь собираешь!
Хотел было Паисий возразить, что по велению самого Святослава переписывают, но тут игумен, бесцеремонно покопавшись в рукописях, с торжеством поднял кипу несшитых листов, взмахнул ими и накинулся на смотрителя:
— Повесть дружинного певца переписываешь! А прочёл ли ты её пастырским оком, с христианским смирением, прежде чем хвалить на весь Киев?
«Вот откуда ветер-то дует», — подумал Паисий и, поклонившись, ответил смиренно:
— Великое творение, Господь рукой певца водил...
— Ты Бога-то не поминай, — перебил его игумен, — ибо писано без Господа в сердце и в мыслях, писано язычником, токмо напялившим на себя личину христианина, а в душе сохранившего веру в идолов поганых — и в Перуна, и в Даждьбога... Тьфу!
— Так то для красоты слога, а в душе у него есть Бог, есть и в помыслах, отец игумен.
— Там, где много богов, нет ни единого! Множество не суть единство!
— А троица, отец игумен? — Паисий спросил и пожалел.
Игумен налился гневным багровым румянцем, стукнул посохом о пол, сверкнул очами, привстал.
— Не лукавь! Пошатнулась вера на Руси! Одни к старым богам, к идолам, тянутся, другие — к латинской ереси. Спасать надо души заблудшие, спасать, вразумлять, карать отступников, а не мирволить им! — Сел, отдышался. — Вели квасу подать.
Карп проворно взял жбан, налил в чашу, подал с поклоном.
— Как зовут? — Игумен пригубил, отдышался, выпил большими глотками.
— Карпом наречён.
— Проворен, брат Карп, проворен. — Отдал чашу. — Вот скажи мне, брат Карп, ведомо ли тебе слово, писанное о полку Игоревом?
— Глядел, отец игумен, но не уразумел.
Паисий поразился постному лицу Карпа, а ещё более словам его — ведь не раз говорили они о красоте повести, переписывая её.
— Ничего не уразумел?
— Это... Про Ярославну, жену князя Игоря Северского, очень проникновенно сказано.
Игумен удовлетворённо кивнул и обратил свой взор на Пантелея.
— А ты, брат?
— Брат Пантелей, — подсказал Паисий. — Нашего же монастыря.
Знаю, — отмахнулся игумен. — Такого детину грех не приметить. Говори, брат Пантелей.
— Бой там с погаными описан — просто зрят очи, и руки чешутся, ударить бы на них, отец игумен. А иное что — не по моему разумению... гы-гы...
Игумен удовлетворённо покивал, поглядел мрачно на Паисия.
— Внемли, брат, и вдумайся. Не чёрного люда глас, а книжного. — Изрёк и принялся бегло читать переписанный ясным чётким почерком Остафия зачин повести.
Вошли Борислав и Остафий. Игумен их не заметил, погруженный в чтение. Один лист, другой, третий... Наконец отпихнул от себя рукопись и заговорил, слегка юродствуя:
— Вот мне, старому, умом убогому, невдомёк, чем певцу стал плох Боян? Сто лет его песни поем, слава те Господи, не жалуемся, более того, превозносим за красоту слога. А дружинному певцу, никому не ведомому, вишь ты, плох!
— Это почему же, отец игумен? — спросил Паисий.
— А не он ли в зачине говорит, что будет петь не по Боянову замышлению, а по событиям сего времени? Что же это выходит? Боян, когда пел, лукавил? Лжу его струны рокатали? Певец своей славы ещё не добыл, а уже на чужую замахивается! А как я начну всех игуменов, что до меня в нашем монастыре сидели, поносить ради одного того, чтобы себя выставить? Чужую славу не замай, свою заслужи.
— Бояновой славы от того не убудет, отец игумен. — Борислав подошёл к монаху, склонился под благословление.
— Благослови тя Господь, Бориславе, сын мой! — Игумен перекрестил его. К княжичу он относился настороженно, не понимая ни его стремлений, ни его поступков. Вступать в прямой спор с ним было опасно: увёртлив в словах и доводах, сыплет ссылками на философов и мыслителей, коих имена игумен даже не слышал, а главное, улыбается снисходительно, аки с дитятей малым, неразумным разговаривает. Это с ним-то, с настоятелем прославленной обители!
