Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
— А деньги?
— А зачем нам деньги, если вдоволь еды? У нас бедный приход, совсем мало молящихся. Власть ханов пришла к концу, и народ стал разбредаться, кто куда. Те, кто прикован к земле по ту сторону стены, остались. Но там у них своя мечеть и свой мулла. Слава Аллаху и его пророку — они не допустили разрушения уклада: люди по-старому трудятся на земле и пять раз в день встают на молитву, почитают законы шариата. Русский закон — закон другой веры, он нам не годится.
— Но почему? — удивился Безбородко. — Разве в нашем законе есть что-нибудь противоречащее вашему? Наши законы так же гласят: не укради, не убий, не прелюбодействуй, не обманывай…
Мулла замотал головой:
— Нет, нет, нет, так же, как луна не упадет на землю, так же, как звездам не сойти с небосвода, так и нашей вере не сойтись с вашей. У нас есть законы, они созданы только для тех, кто уверовал в Аллаха, и уверовавшие чтут их. Аллах, творец всего сущего, создал всех людей разными. И так будет до скончания веку. Мы не приживемся на вашей земле, а вы…
— Договаривай, святой человек. А мы — на вашей? Так?
— С соизволения Аллаха, — наклонил голову мулла.
Они вышли. После прохладного сумрака день показался им ослепительным. Неспешно побрели наверх, туда, где, по словам муллы, обитал святой человек — дервиш. Под ногами хрустело пересохшее былье.
— Вот видите, — сказал Храповицкий, — они фанатики, они упорны в своих заблуждениях, и переделать их невозможно.
— Кто знает, заблуждения ли это, — отозвался Безбородко. — Не нам судить об этом. Кто может сказать, чей бог истинней?
— Я могу! — смело заявил Храповицкий. — Тот, кто старее, тот и истинный. Исламская религия появилась спустя шестьсот лет после Рождества Христова.
— Пустое, друг мой, — усмехнулся Безбородко. — Еврейский бог Яхве существовал задолго до Христа. Да и до него были предшественники. Нам бы сойтись на том, что бог един. Да разве с ними столкуешься!
— Вот и я о чем! — горячо произнес Храповицкий. — Нам с этими фанатиками не по дороге. Это непокорное стадо, ему надобен железный пастух.
— Это какой же? Граф Румянцев-Задунайский? — Безбородко хихикнул. — Либо Потемкин, князь Тавриды? Государыня, слышно, собирается увенчать его этим титулом.
— Было говорено. Мол, по возвращении надобно будет сочинить указ Сенату, дабы увенчали Потемкина титулом светлейшего князя Тавриды во ознаменование его великих заслуг по присоединению сего благословенного края, равно и по управлению Новороссиею.
— О Господи! — Безбородко широко зевнул и мелко-мелко перекрестил рот. — На все Твоя воля, и Ты един истину веси. Вразуми же рабов своих.
Храповицкий промолчал, не решаясь спросить, кого именно должен вразумить Господь. Впрочем, человечество во все времена было неразумно, и Всевышний, как видно, отчаялся: все его попытки вразумить его оставались безуспешны.
Неспешно шагая, они взошли на самый гребень холма, на который за много веков до них всползла крепостная стена генуэзцев. Она топорщилась там как гребень исполинского ящера, угрожая невидимому супостату.
С высоты открывалось море. Синее внизу, оно выцветало к горизонту и там совершенно сливалось с небом. Море было пустынно. Ни паруса, ни лодки рыбаря. Эту величественную тишину и пустоту нарушали лишь чайки своими немолчными криками. Она оказалась бездонной и безграничной. Где-то там, за сотни верст, лежала противная страна, желавшая во что бы то ни стало вернуть себе то, что ей некогда принадлежало. Не по праву наследственности, а по праву силы. Но дряхлеют государства точно так же, как люди, ибо государство тоже живое существо, оно бывает молодо, потом старится и наконец умирает, чтобы на обломках своих дать жизнь новому образованию. И некогда грозная и великая Оттоманская империя истощила свои жизненные силы, одряхлела, как и ее султан, и жизнь ее подвигалась к закату.
Жизнь человека измеряется годами и десятилетиями, жизнь же государства — веками и тысячелетиями. Страны-хищники умирают быстрей: известно, что и в природе век хищников недолог. Сколько осталось жить каждой из двух империй? Никто из них не пытался заглянуть за край неведомого и невидимого — ни Храповицкий, ни Безбородко. Хотя сейчас, когда они стояли на краю голубой бездны, им в головы поневоле стучались мысли о вечном и бесконечном.
— Если плыть отсюда все время на юг, — нарушил молчание Безбородко, — то через полтора суток окажешься в Царьграде.
— Через двое, — поправил его Храповицкий.
— Таврический князь говорил о тридцати часах.
— На самом-то деле все не так просто.
— Вот с этим я согласен, — кивнул Безбородко. — Море иной раз страшней целой армии. И с ним нету сладу. Между тем князь в своих безумных планах уповает на мощный флот. Но без сухопутного войска виктории не одержишь. А ему не двое суток — ему месяцы, а может, годы шагать и шагать. Чрез горы и долы.
— Государыня, однако, всецело на стороне князя в его завоевательных планах. Она его поддерживает.
— Знаю, — наклонил голову Безбородко, — знаю и все-таки уповаю на ее всегдашнее благодушие. Она трезва, а князь хмелен.
— Не навестить ли нам дервиша? — предложил Храповицкий.
— Пожалуй, — согласился Безбородко, — хотя я не особый охотник до юродивых.
С этими словами он оглянулся. По пологому склону, приминая травы, словно овцы бродили придворные.
— Экое стадо, — заметил он. — Однако челядь уж потекла к экипажам. Где он, этот убогий?
— Как видно, вон в той сторожевой либо дозорной башне.
Когда-то вход в башню преграждала массивная железная дверь.
Теперь она валялась на земле, продырявленная ржавчиной, и сквозь ее дыры проросла трава и мелкий кустарничек. Они беспрепятственно вошли внутрь. И, поднявшись по полутора десяткам ступеней, очутились на смотровой площадке.
Там на ворохе сухой травы возлежал волосатый грязный человек, закутанный в овечью шкуру. Он не повернул головы в их сторону.
Они потоптались возле, наконец Безбородко, потеряв терпение, воскликнул:
— Эй, святой человек!
Дервиш повернул голову и уставил на них красные, воспаленные глаза безумного.
— У-у-у… — завыл он. — Ау-ау-ау…
То был голос зверя и вид у него был скорей зверя, нежели человека.
Храповицкий махнул рукой:
— Напрасно мы сюда пришли.
— Надо возвращаться, — согласился Безбородко. — Он дик и безумен. Однако его не забывают. Эвон лепешки и кувшин с водой.
И когда они вышли, он продолжил:
— Нет, сударь, мы вовсе не напрасно посетили святого человека. Вся его святость в том, что он непонятен простонародью, и в его вое людям чудится голос высшей силы. Вот с таким народом нам и придется иметь дело — с народом темным и фанатичным, для которого этот дервиш — святой человек.
— Но ведь и у нас на Руси исстари почитали юродивых.
— Скорей не почитали, а жалели, как убогеньких, то есть обделенных Богом. Все-таки наш русский холоп здраворассудителен.
— А что мы знаем о холопе турецком? Да ничего. Может, он тоже здрав и рассудителен, — возразил Храповицкий, и это был голос трезвого человека, который хочет быть справедлив.
Они стали медленно спускаться к выходу. Из-за стены доносился конский топот и ржание, говор людей, гул от движения экипажей. Огромный кортеж готовился тронуться в дальнейший путь после недолгой проминки. Любопытство было удовлетворено.
Снова потянулись версты, на этот раз вдоль берега моря. Глаз уставал не от однообразия, а, напротив, от разнородных видов. Все было прекрасно, но ни у одного из Александров — Безбородко и Храповицкого — не было столь протяженного опыта походной, бивачной жизни. Оба чувствовали утомление. Оба хотели наконец привычной оседлости. Чтобы можно было справить нужду по-человечески, а не по-солдатски либо, того хуже, по-собачьи.
Но до окончания пути было ох как далеко. А оба любили жизнь лежачую, оба были лежебоки, дороже всего ценили свой кабинет, кресла, канапе, книжные шкапы, письменный стол, собрание бумаг… Да, когда же, когда удастся обрести все это? Того не ведает в точности ни Бог, ни сама государыня, обуянная бесом странствий.
Слава Господу, легли на обратный путь. Потемкин бы возил да возил, будь его воля, по всем здешним палестинам. Благо было много такого, должно признать, что было достойно обозрения. Они не посетили судакские виноградники, к примеру, а между тем их почитают лучшими в Крыму. Ибо, как сказывал толмач. Судак у татар, Солдайя у генуэзцев, а Сурож у русских суть самое осиянное солнцем место Тавриды. Оттого и виноград там сладчайший и ароматнейший.
Храповицкий был призван к исполнению своих обязанностей. Государыня продиктовала ему несколько писем, велела заточить поболее перьев для своих эпистолярных и прочих письменных упражнений, которых она не оставляла, несмотря на походные неудобства. И кое-что изволила высказать, что показалось ему весьма примечательным. И как только он был отпущен — дело клонилось к вечеру, — Александр Васильевич поспешил записать сии высказывания, дабы не изгладились они втуне.
